Книга Все люди смертны, страница 75. Автор книги Симона де Бовуар

— Но это так. И теперь я возвращаюсь к своим ретортам.

Она через силу улыбнулась.

— Ваш уход для меня неожиданность. — Она сжала ручку двери и спросила: — Когда мы с вами увидимся?

Повисло молчание; она прислонилась спиной к двери, так близко от меня, и ее голые плечи светились в полумраке; я чувствовал запах ее волос. Взгляд ее звал меня: только одно мое слово, только один жест. Я думал, что все будет ложью, ее счастье, ее жизнь, наша любовь будут ложью и каждый мой поцелуй будет предательством. Я сказал:

— Мне кажется, вы больше не нуждаетесь во мне.

Ее лицо вытянулось.

— Какая муха вас укусила, Фоска? Разве мы не друзья?

— Друзей у вас и без меня хватает.

Она искренне рассмеялась:

— Неужели вы ревнуете?

— Почему бы и нет?

И снова я лгал, ведь речь не шла о банальной ревности.

— Это глупо, — сказала она.

— Я не создан для жизни в людском обществе, — с досадой обронил я.

— Вы не созданы для одиночества.

Одиночество. Я вспомнил запах сада вокруг кишащего муравейника и снова ощутил этот привкус смерти у себя во рту; небо было голо, равнина пустынна; и мне сделалось страшно. Слова, которые я не хотел произносить, прозвучали помимо моей воли:

— Поедем ко мне.

— Ехать к вам? — удивилась она. — Надолго ли?

Я протянул к ней руки. Все будет ложью: и желание, наполнявшее мое сердце, и объятия моих рук, сжимавших ее смертное тело, — но я больше не мог противиться чувству, я крепко прижал ее к себе, как сделал бы обычный мужчина, и сказал:

— На всю жизнь. Могли бы вы провести со мной всю жизнь?

— Хоть целую вечность, — ответила она.

Вернувшись наутро в Креси, я постучал в дверь к Бомпару. Он как раз собирался обмакнуть кусочек печенья в чашку кофе: у него уже появились стариковские повадки. Я сел напротив него.

— Бомпар, ты удивишься, — начал я.

— Посмотрим, — отозвался он равнодушно.

— Я решил кое-что для тебя сделать.

Он даже головы не поднял.

— В самом деле?

— Да. Меня мучит совесть, что я так долго продержал тебя при себе, не давая возможности попытать счастья. Мне сказали, что граф де Фретиньи, который отправляется с миссией ко двору русской императрицы, ищет секретаря: ловкий интриган сумеет там преуспеть. Я буду горячо тебя рекомендовать и снабжу кругленькой суммой, чтобы ты мог блистать в Санкт-Петербурге.

— Вот оно как, — вздохнул Бомпар, — хотите сбыть меня с рук?

Он кисло улыбнулся.

— Я собираюсь жениться на Марианне де Сенклер и не хочу, чтобы ты путался у меня под ногами.

Бомпар обмакнул в чашку еще кусочек печенья.

— Я старею, и меня больше не тянет путешествовать.

Страх сдавил мне горло: я почувствовал, что становлюсь уязвимым.

— Берегись, — сказал я, — если ты отклонишь мое предложение, я скажу Марианне правду и тотчас тебя выгоню. Тебе трудно будет найти другое место.

Он не мог и вообразить, что я готов отдать все на свете, лишь бы сохранить мою тайну; к тому же он был старым и усталым. Он проговорил:

— Трудно будет вас покинуть. Но я рассчитываю, что вы великодушно облегчите мне тяготы ссылки.

— Думаю, тебе в России понравится и ты проведешь там остаток дней, — сказал я.

— Ох, не хотелось бы мне умереть, не повидавшись с вами на прощание, — вздохнул он.

В его словах мне послышалась угроза, и я подумал: мне снова есть чего бояться и что защищать. Теперь я люблю, и могу страдать; я снова человек.

— Я слышу, как бьется твое сердце.

Светало. Голова моя покоилась на ее груди, которая спокойно поднималась и опускалась, я слышал глухой стук ее сердца, и каждый удар гнал кровь по артериям, а затем эта кровь возвращалась к сердцу; где-то вдали, на серебряной отмели, волны, подхваченные луной, поднимались и опадали на песчаный берег; в гигантском застывшем прыжке земля устремлялась к солнцу, а луна — к земле.

— Конечно бьется, — улыбнулась Марианна.

Ей казалось естественным, что кровь бежит по ее венам, что земля под ее ногами пребывает в движении, а я еще не привык к этим новостям и настороженно слушал: раз я слышал биение ее сердца, то не удастся ли мне услышать и дрожь земли?

Марианна легонько оттолкнула меня:

— Дай мне встать.

— Куда нам спешить? Мне так хорошо.

Полоска света пробивалась сквозь шторы, и я различал в полумраке обивку стен, туалетный столик, беспорядочный ворох юбок на кресле, цветы в вазе; все это было реальностью и не было похоже на сон; впрочем, эти цветы, эти фарфоровые вещицы, этот запах ирисов не вполне принадлежали моей жизни: мне казалось, что я прервал на мгновение мой бесконечный полет и опустился в гнездо, свитое для другого.

— Уже поздно, — сказала Марианна.

— Тебе скучно со мной?

— Мне скучно бездельничать. У меня так много дел!

Я не противился: ей так не терпелось начать день, и это было понятно. Время имело различную цену для нее и для меня.

— Чем же ты займешься?

— Ну, во-первых, обойщики придут оформлять малую гостиную. — Она раздвинула шторы. — Ты не сказал мне, какой цвет тебе хотелось бы.

— Я не знаю.

— Но тебе же небезразлично: цвета зеленого миндаля или фисташковые?

— Зеленого миндаля.

— Ты говоришь наобум, — упрекнула она меня.

Она предприняла полное переустройство дома, и я удивлялся, глядя, как она подолгу размышляет над образчиком обивки или оттенком лоскутка шелка. Какой смысл так усердствовать ради каких-то тридцати-сорока лет? — удивлялся я. Можно было подумать, что она обустраивается на века. Иногда я наблюдал, как она сосредоточенно хлопотала в комнате; она одевалась всегда очень тщательно и любила платья и драгоценности не меньше, чем цветы, картины, книги, музыку, театр и политику. Меня восхищало, что она могла отдаваться всему с одинаковой страстью. Внезапно Марианна застыла перед окном:

— Где у нас будет вольера? У большого дуба или под липой?

— Было бы лучше, если бы ее пересекал ручей, — ответил я.

— Ты прав. Мы сделаем ее на ручье возле атласского кедра. — Она улыбнулась. — Видишь, ты становишься очень хорошим советчиком.

— Просто я начинаю видеть твоими глазами, — ответил я.

Цвет зеленого миндаля или фисташковый? Она права: если приглядеться как следует, можно различить пару сотен оттенков зеленого, столько же синего, больше тысячи видов цветов на лугу, больше тысячи видов бабочек, а когда солнце спускалось вечером за холмы, облака всякий раз окрашивались по-новому. Да и у самой Марианны было столько лиц, что я не думал когда-нибудь закончить их изучение.