Книга Все люди смертны, страница 80. Автор книги Симона де Бовуар

— Что мне посоветовать Анриетте? — спросила она спустя какое-то время.

— Ты еще не решила?

— Нет. Я думаю об этом днем и ночью. Все так серьезно.

— Она любит этого человека?

— Если бы любила, то не спрашивала бы моего совета. Но возможно, она с ним будет счастливее, чем с Луи…

— Возможно, — откликнулся я.

— Будь у нее другая жизнь, она была бы совсем не такой, как ты думаешь?

— Конечно.

Этот разговор повторялся у нас уже раз двадцать, и из любви к Марианне я старался выказать к нему интерес. Хотя о чем говорить! С мужем ли, с любовником — Анриетта всегда останется собой.

— Но если она уйдет, Луи оставит малышку у себя. Что будет с ребенком?

Марианна посмотрела на меня, и в ее взгляде вспыхнула навязчивая тревога.

— Ты позаботишься о ней?

— Мы вместе с тобой о ней позаботимся, — отвечал я.

Она пожала плечами:

— Ты прекрасно знаешь, что скоро меня не станет. — Она протянула руку и сорвала за окном кисть глицинии. — Меня могла бы утешить мысль, что ты останешься тут навсегда. А другие, они тоже утешались этим?

— Кто другие?

— Катерина. Беатриче.

— Беатриче не любила меня. А Катерина, несомненно, надеялась рано или поздно вымолить у Бога, чтобы Он отпустил меня к ней на небо.

— Она говорила тебе об этом?

— Не помню. Но наверняка так думала.

— Ты не знаешь? Не помнишь?

— Нет.

— Ты помнишь хоть какие-то ее слова?

— Кое-что помню.

— А голос? Ты помнишь ее голос?

— Нет. — Я тронул руку Марианны. — Я не любил ее так, как люблю тебя.

— О, я знаю, что ты меня забудешь, да оно и к лучшему. Воспоминания — это так тяжко.

Она положила глицинию на колени и теребила цветки своими высохшими пальцами.

— Ты будешь жить в моем сердце много дольше, чем жила бы в сердце смертного человека.

— Нет, — с горечью сказала она. — Если бы ты был смертным, я жила бы с тобой до конца времен, потому что твоя смерть и была бы для меня концом времен. А так я умру в мире, которому нет конца.

Я ничего не ответил. Мне нечего было сказать.

— Что ты будешь делать потом? — спросила она.

— Я постараюсь любить то, что могла бы полюбить ты, и поступать так, как ты поступала бы.

— Постарайся остаться человеком среди людей. Это единственное твое спасение.

— Я попытаюсь, — согласился я. — Теперь люди стали мне ближе, потому что ты из их племени.

— Помогай им. Поставь им на службу твой опыт.

— Я так и поступлю.

Она часто говорила о моем печальном будущем. Но как ей, с ее смертным сердцем, было вообразить его!

— Обещай мне! — попросила она.

Отсвет былого воодушевления блеснул в ее глазах.

— Обещаю.

На лиловую кисть глицинии с жужжанием села оса; вдали промычала корова.

— Возможно, это мое последнее лето, — обронила Марианна.

— Не говори так.

— Какое-то лето будет последним, — отозвалась она и качнула головой. — Я тебе не завидую. Но и ты не завидуй мне.

Мы долго сидели у окна, не в силах ничем друг другу помочь; наша близость была бы теснее, даже если бы один из нас умер; у нас не было общих дел, и мы не знали, о чем говорить. Но мы все еще любили друг друга.

— Поднеси меня к окну, — сказала Марианна. — Я хочу в последний раз увидеть заход солнца.

— Это утомит тебя.

— Прошу тебя. В последний раз.

Я откинул одеяло и взял ее на руки. Она так исхудала, что весила не больше ребенка. Она отвела рукой штору.

— Да, — вздохнула она. — Я помню. Это было прекрасно. — Она уронила шторы. — Для тебя все останется как прежде. — Голос ее дрожал.

Я снова уложил ее в кровать. Ее изборожденное морщинами лицо совсем пожелтело; тяжесть волос утомляла Марианну, и коротко остриженная ее головка стала такой маленькой, что напоминала мне забальзамированные головы, которыми была усеяна поляна посреди индейской деревни.

— Столько всего случится, — вновь заговорила она, — много важных событий. А я ничего не узнаю!

— Ты можешь продержаться еще долго. Твой доктор сказал, что у тебя очень сильное сердце.

— Не лги! — сказала она с внезапным гневом. — Ты и без того довольно лгал! Я знаю, что со мной все кончено. Я ухожу, и ухожу в полном одиночестве. А ты останешься тут без меня навсегда. — Она горестно заплакала. — Я совсем одна! Ты отпускаешь меня совсем одну!

Я взял ее руку и стиснул ее. Как хотелось бы мне сказать: «Я умру вместе с тобой! Нас похоронят в одной могиле, мы прожили нашу жизнь, и ничего другого не существует!»

— Завтра, — сказала она. — Солнце взойдет, а меня уже нигде не будет. Останется только мое тело. И если ты когда-нибудь откроешь мой гроб, там будет лишь горстка пепла. Даже кости истлеют. Даже кости! — повторяла она. — А для тебя все будет продолжаться так, будто меня и на свете не было.

— Я буду жить тобой, думать о тебе…

— Ты будешь жить без меня. И однажды ты меня забудешь. Ах, — всхлипнула она, судорожно глотнув, — как это несправедливо!

— Я хотел бы умереть вместе с тобой.

— Но ты не можешь этого сделать.

Пот градом катился по ее лицу, рука была влажной и холодной.

— Если бы я могла думать: он придет ко мне через десять, через двадцать лет, умирать было бы не так горько. Но нет. Никогда. Ты оставляешь меня навсегда.

Я повторял: «Я все время буду думать о тебе». Но она, казалось, не слышала; она в изнеможении откинулась на подушки и прошептала:

— Я ненавижу тебя.

— Марианна, разве ты забыла, как я люблю тебя?

Она дернула головой:

— Я все знаю. Я ненавижу тебя.

Она закрыла глаза; она, казалось, спала, но во сне иногда стонала. Анриетта сидела рядом со мной; это была крупная женщина с резкими чертами лица.

— Почти не дышит, — заметила она.

— Да. Это конец.

Пальцы Марианны судорожно сжались, углы рта опустились в гримасе страдания, отвращения и упрека; затем она вздохнула, и все ее тело обмякло.

— Как легко она умерла, — удивилась Анриетта.

Похороны были спустя два дня. Могилу вырыли в середине кладбища — камень среди камней, занимавший под небом подобающее ему место, ни больше ни меньше; когда церемония окончилась, они ушли, оставив позади себя Марианну, ее могилу, ее смерть. Я остался у могильного холмика; я знал, что под землей ее нет: там зарыто тело старой женщины с сердцем, полным горечи; но Марианна, с ее улыбками, надеждами, поцелуями, нежностью, теперь стояла на кромке прошлого; я ее еще видел, мог с ней говорить, улыбаться ей, я чувствовал на себе ее взгляд, который сделал меня человеком среди людей; дверь вот-вот закроется, а я хотел помешать ей закрыться. Надо было не двигаться, ничего не видеть и не слышать, отвергнуть окружающий мир, и я лег на землю ничком, закрыл глаза и напряжением всех моих сил держал дверь открытой: я не позволял рождаться настоящему, чтобы прошлое продолжало существовать.