Онлайн книга «Бледный огонь»
Видавшая Папу, люди в книжках и Бог. Меня воспитала милая эксцентричная тетушка Мод, Поэтесса и художница со склонностью К конкретным предметам вперемежку С гротескными разрастаниями и образами смерти. [090] Она дожила до крика нового младенца. Ее комнату Мы оставили нетронутой. Там все мелочи Складываются в натюрморт в ее стиле: пресс-папье Из выпуклого стекла с лагуной внутри, Книга стихов, открытая на оглавлении (Мавр, Месяц, Мораль), грустящая гитара, Человеческий череп; и из местной «Стар» Курьез: «Красные носки» победили «Янки» [1] 5:4 Гомером Чэпмена [2] — приколотый кнопками к двери. Мой Бог умер молодым. Богопоклонство я находил [100] Унизительным, а доказательства — неубедительными. Свободному не нужен Бог — но был ли я свободен? Как полно я ощущал природу прилепленной ко мне, И как мое детское нёбо любило Полурыбный-полумедовый вкус этой золотой пастилы! Книжкой картинок мне в ранние годы служил Расписной пергамент, которым оклеена наша клетка: Лиловато-розовые кольца вокруг луны, кроваво-оранжевое солнце, Двойная Ирида и это редкое явление — Ложная радуга, — когда, прекрасное и странное, [110] В ярком небе над горной грядой одинокое Овальное опаловое облачко Отражает радугу, следствие грозы, Разыгранной где-то в далекой долине, — Ибо мы заключены в искуснейшую клетку. А еще есть стена звуков, еженощная стена, Возводимая осенью триллионом сверчков. Непроницаемая! На полпути к вершине холма Я останавливался, заполоненный их исступленной трелью. Вот свет у доктора Саттона. Вот Большая Медведица. [120] Тысяча лет тому назад пять минут равнялось Переглядеть звезды. Вечность впереди И вечность позади: над твоей головой Они смыкаются, как гигантские крылья, и ты мертв. Обычный мещанин, я полагаю, Счастливее: он видит Млечный Путь, Лишь выйдя помочиться. Тогда, как и теперь, Я шел за собственный свой страх и риск — иссеченный ветвями. Подкарауленный подножкой пня. Хромой и толстый астматик, [130] Я никогда не бил мячом об землю на бегу и никогда не заносил биты. Я был тенью свиристеля, убитого Мнимой далью оконного стекла. Имея мозг, пять чувств (одно неповторимое), В остальном я был лишь неуклюжим монстром. Во сне я играл с другими детьми, Но, по правде, не завидовал ничему — разве что Чуду лемнискаты, отпечатанной На влажном песке небрежно-проворными Шинами велосипеда. Нить тончайшей боли, [140] Натягиваемая игривой смертью, ослабляемая, Не исчезающая никогда, тянулась сквозь меня. Однажды, Когда мне минуло одиннадцать и я лежал Ничком, следя, как заводная игрушка — Жестяная тачка, толкаемая жестяным мальчиком, Обогнула ножки стула и ушла под кровать, В голове моей вдруг грянуло солнце. А затем — черная ночь. Великолепная чернота; Я ощущал себя распределенным в пространстве и во времени: Одна нога на горной вершине, одна рука [150] Под галькой пыхтящего побережья. Одно ухо в Италии, один глаз в Испании, В пещерах моя кровь, и мозг мой среди звезд. Глухое биение было в моем триасе, зеленые Оптические пятна в верхнем плейстоцене, Ледяная дрожь вдоль моего каменного века, И в нерве локтевом все завтрашние дни. В течение одной зимы я, каждый день после полудня, Погружался в этот мгновенный обморок. Потом прошло. Почти не вспоминалось. [160] Мое здоровье улучшилось. Я даже научился плавать. Но, как мальчонка, принужденный шлюхой Невинным языком утолять ее гнусную жажду, Я был развращен, напуган, завлечен, И, хотя старый доктор Кольт объявил меня исцеленным От недуга, по его словам сопутствующего росту, Изумление длится, и не проходит стыд. Песнь вторая
В моей безумной юности была пора, Когда я почему-то подозревал, что правда О посмертной жизни известна [170] Всякому — один лишь я Не знаю ничего, и великий заговор Книг и людей скрывает от меня правду. Был день, когда я начал сомневаться В здравомыслии человека: как мог он жить, |