Онлайн книга «Сила и слава»
— Как так? Она сказала: — Я не хочу навлекать беду ни на вас, ни на других людей. Бутылку я разбила. Пусть на меня ляжет проклятие за это. Он сказал мягко и грустно: — Нельзя быть такой суеверной. Это же обыкновенное вино. В вине нет ничего священного. Только его трудно достать здесь. Вот почему у меня был запас в Консепсьоне. Но его нашли. — Теперь, может, вы уйдете — совсем уйдете? Вы здесь больше никому не нужны, — яростно проговорила она. — Неужели это не понятно, отец? Вы нам больше не нужны. — Да, да, — сказал он. — Понимаю. Но разве дело в том, что вам нужно… или что мне нужно… Она со злостью сказала: — Я кое в чем разбираюсь. Недаром ходила в школу. Я не как остальные — они темные. Вы плохой священник. Мы с вами были вместе, но это не единственный ваш грех. До меня доходили кое-какие слухи. Вы думаете, Бог хочет, чтобы вы остались здесь и погибли, вы, пьющий падре? — Он стоял перед ней так же, как перед лейтенантом, и терпеливо слушал. Вот, значит, какая она, эта женщина. Она сказала: — Ладно, вас расстреляют. Значит, умрете мучеником? Хороший же из вас получится мученик. Смех, да и только. Ему никогда не приходило в голову, что его могут счесть мучеником. Он сказал: — Мученик… это очень трудно. Я об этом подумаю. Я не хочу, чтобы над Церковью насмехались. — Вот перейдете границу, тогда и думайте. — Да… Она сказала: — Когда у нас с вами было то самое, я гордилась. Ждала — вот вернутся прежние времена… Не каждая женщина может стать любовницей священника. А ребенок… Я надеялась, что вы много чего сделаете для нее. Но пользы от вас как от вора… Он рассеянно проговорил: — Среди воров было много хороших людей. — Уходите отсюда, ради всего святого! И заберите ваше бренди. — Там кое-что было, — сказал он. — У меня в портфеле были… — Тогда ищите свой портфель на свалке. Я и пальцем до него не дотронусь. — А девочка? — сказал он. — Ты хорошая женщина, Мария… Я вот о чем: сделай все, чтобы она выросла… истинной христианкой. — Из нее ничего путного не получится, это и сейчас видно. — Не может она быть такой уж дурной… в ее-то возрасте, — умоляюще проговорил он. — С чего начала, тем и кончит. Он сказал: — Следующую мессу я отслужу за нее. Мария уже не слушала его. Она сказала: — Девчонка дрянная, насквозь дрянная. Он чувствовал, как вера умирает здесь, в тесноте между кроватью и дверью. Месса скоро будет значить для людей не больше черной кошки, перебежавшей дорогу. Он рисковал их жизнью ради того, что было для них простым суеверием, чем-то вроде просыпанной соли или скрещенных пальцев. Он начал было: — Мой мул… — Ему засыпали кукурузы, — сказала она, потом добавила: — И уходите к северу. На юге уже опасно. — Я думал, может, в Кармен… — Там ведут слежку. — Ну что ж… — Он грустно сказал: — Вот жизнь немножко наладится, тогда, может быть… — И, сделав знак креста в воздухе, благословил ее, но она стояла перед ним, еле сдерживая нетерпение, и ждала, когда же он уйдет отсюда навсегда. — Ну что ж, прощай, Мария. — Прощайте. Сгорбившись, он пошел через площадь. Он чувствовал, что все до одного в этой деревне с радостью следят за его уходом — уходом смутьяна, которого они из суеверия или по каким-то другим непонятным причинам не захотели выдать полиции. Он завидовал тому гринго — его бы они заманили в ловушку со спокойной душой. Этому человеку по крайней мере не надо таскать за собой бремя благодарности. Внизу под откосом, изрытым копытами мулов и вкривь и вкось перерезанным древесными корнями, текла река фута в два глубиной. На берегу валялись пустые консервные банки и битое стекло. Под прибитой к дереву надписью: «Мусор выбрасывать запрещается» — громоздилась куча отбросов со всей деревни, постепенно сползающая в реку. Когда начнутся дожди, это все унесет водой. Он ступил на груду банок и гнилых овощей, поднял свой портфель и вздохнул: портфель был хороший — тоже память о прежних мирных днях. Пройдет месяц-другой, и не вспомнишь, что когда-то жизнь шла совсем по-иному. Замок был сорван; он просунул руку под шелковую подкладку… Бумаги оказались на месте; он с сожалением бросил свой портфель в кучу мусора. Вся его молодость, полная такого значения и милая его сердцу, канула среди консервных банок. Этот портфель он получил в подарок от прихожан в Консепсьоне к пятой годовщине своего рукоположения… За деревом кто-то шевельнулся. Он вытащил ноги из мусора под гуденье мух, поднявшихся с кучи, и, зажав бумаги в руке, обошел ствол — посмотреть, кто за ним подглядывает. Девочка сидела на корне и постукивала о него пятками. Глаза у нее были крепко зажмурены. Он сказал: — Милая, кто тебя обидел? — Глаза открылись — злые, покрасневшие — и со смехотворной гордостью посмотрели на него. Она сказала: — Ты… ты. — Я? — Ты меня обидел. Он шагнул к ней с величайшей осторожностью, точно это был пугливый зверек. Щемящее чувство разлило слабость по всему его телу. Он сказал: — Я? Чем же? Она злобно сказала: — Они смеются надо мной. — Из-за меня? Она сказала: — У каждого есть отец… он работает. — Я тоже работаю. — Ты ведь священник? — Да. — Педро говорит, ты не мужчина. Женщине с тобой делать нечего. Я не понимаю, что это значит. — Он, видно, сам не понимает. — Нет, понимает, — сказала она. — Ему десять лет. И я тоже хочу понять. Ты уходишь он нас? — Да. Она выхватила улыбку из своего обширного, разнообразного запаса, и он снова ужаснулся ее зрелости. — Скажи мне… — прошептала она, словно ластясь к нему. Она сидела на корне рядом с кучей мусора, и в ней была какая-то отчаянная удаль. Жизнь уже отметила ее червоточиной. Эта девочка безоружна, у нее нет ни прелести, ни обаяния, которые могли бы послужить ей защитой. Сердце у него заныло, предчувствуя утрату. Он сказал: — Милая, береги себя… — От чего? Почему ты уходишь? Он подошел к ней чуть поближе, думая: может же человек поцеловать свою дочь. Но она отскочила назад. — Не смей меня трогать, — пискнула она своим старческим голоском и захихикала. Он подумал: дети родятся со смутным ощущением любви, они впитывают ее с молоком матери, но от их родителей, от их друзей зависит, какая это будет любовь — та, что спасает, или та, что губит. Похоть тоже своего рода любовь. Он уже видел, как она запутывается в жизни, точно муха в паутине; рука Марии, поднятая для удара, Педро, в сумраке нашептывающий то, что ей еще рано знать, и полиция, обшаривающая лес, — всюду насилие. Он стал беззвучно молиться: |