Онлайн книга «Sugar Мама»
|
Сейчас бы омон набежал. В кольцо все блокировал и газы пустил. Но тогда другое время было. И поколение другое. Учились жизни у старших. Старшие тоже пили. Кто что мог. А что могли – от положения зависело. А поэт Иосиф Бродский курил. Любил Бродский бродить по Таллину и курить. Он мог бы написать «далеко ли до Таллина – моя жизнь, как проталина», но не хотел. И каждый год писал к Рождеству стихи. В Рождество все немного волхвы, В продовольственных слякоть и давка. Из-за банки кофейной халвы производит осаду прилавка грудой свертков навьюченный люд: каждый сам себе царь и верблюд [24] . Горели звезды. Закончилась «Золотая осень». Зосенька вернулась, села к костру и протянула руки к остывающим углям. Тихая. Красивая. Счастливая. Я положил ладонь на ее спину. Телогрейка была влажной. – Ты простудишься. Она покачала головой. – Пойдем домой? Я тебя провожу. Мы идем по лужам. По грязи. Немые. Слепые. Две серые тени. Два человека. Женщина и мальчик. Подошла к нам собака. Понюхала. Чихнула и ушла. Нормальная собака. С четырьмя лапами. Пятой лапы мы с Зосенькой не заметили. Это только у лошадей бывает, когда они сексом занимаются. Так Гойко Митич сказал. А он-то знает. – Зосенька, ты любишь Россию? – Не знаю. – А я люблю. – За что? – А разве любят за что-то? Любят потому что. – Откуда ты знаешь? – Ты ведь меня не любишь, потому что любишь Виталика. Получается, потому что. – Я его не люблю. – Зачем же ты… – Затем. Ясно? – А поэт Маяковский сказал: «Тот, кто постоянно ясен — тот, по-моему, просто глуп». – А что еще сказал твой Маяковский? – «Маркита, Маркита, Маркита моя, Зачем ты, Маркита, не любишь меня… А зачем любить меня Марките?! У меня и франков даже нет. А Маркиту (толечко моргните!) за сто франков препроводят в кабинет». [25] – Фу как! – поморщилась Зосенька. – Это у них там за деньги, а у нас – по любви. А у тебя есть франки? Мне завтра в Москву надо. Я потряс карман и протянул ей деньги: – Вот, возьми. – Пятьдесят копеек? Отдам на майские, только напомни. – Да ладно… – Как хочешь. Тогда пока? – Пока. Светает. Зябко. Зосеньки нет, и угли в костре совсем потухли. Леха спит, подложив кулак под щеку. Рядом с ним свернулась в рогалик собака, что обнюхала нас с Зосенькой. Нюхала нас, а выбрала Леху. Наверное, запах родной почуяла. – Русь, русь, псс-с, псс-с! Подняла веко, шлепнула хвостом по грязи и снова заснула. Холодно осенью по утрам. У Лехи из кармана торчит горлышко бутылки. Приберег. Выпью немножко и верну. А зачем здесь пить? Пойду к пруду. На пруду Гойко Митич ловил рыбу. Он стоял по колено в студеной воде и кидал в воду леску с крючком на акулу. Леска была намотана на пластмассовый воздушный фильтр от «Жигулей». – Bay, Гойко! – радостно закричал я. И в этот момент у него клюнуло. Здоровая, наверное, была рыба, потому что Гойко выуживал ее минут десять. За это время он помянул всех героев Гражданской войны в Северной Америке и всякий раз, когда подтягивал рыбу ближе, называл наш пруд Великими озерами. И когда он почти справился с рыбой, подтянул совсем близко и приготовился взять ее за жабры, рыба сделала из воды свечу и, показав Гойко большую красную дулю, выплюнула крючок и исчезла в зеленой жиже Великих озер. – Сука! – сказал Гойко. – Да, – согласился я. – Совсем как Зосенька. – Хуже, – заметил он. – Зося Рак по гороскопу – значит, дает, если любит, а рыбы суки все – никому не дают, никого не любят. Он вышел из воды, огляделся по сторонам, снял кожаную военную юбку и стал ее выжимать, повернувшись ко мне спиной. К его индейской заднице была прикручена ремнем большая чугунная сковородка. – Зачем тебе сковородка? – спросил я. – Для противовеса? – Нельзя выходить на тропу войны без сковородки, – серьезно ответил он. – Особенно в наше время. – А что за время, если без сковородки нельзя? – удивился я. – Плохое время, – вздохнул Гойко. – Педерасты везде. – А кто они? Диссиденты армянские? – Ты что, дурак? – удивился Гойко. Я обиделся. Что он тут выпендривается – раз краснолицый, значит, все можно?! – Ты вообще сексом когда-нибудь занимался? – спросил он. – Я Зосеньку люблю, – признался я. – Но она не дает. – А что делаешь? – поинтересовался Гойко. – Дрочишь? – Ну так… – покраснел я. – Детский сад, – снова вздохнул Гойко. – Как же ты жить собираешься, когда одни пидеры кругом? – Все, что ли, пидеры? Он достал из замшевой сумки переносной телевизор Sony, подключил аккумулятор и нажал на кнопку. – В Голливуде заиграл, – похвастался Гойко. – Вещь! У вас такие скоро в Прибалтике делать будут. На экране появилась картинка: балерины в белоснежных пачках танцевали па-де-де из балета «Лебединое озеро». Гойко защелкал переключателем. На всех каналах было одно и то же. – Сегодня какое число? – спросил он. – Не помню. – А месяц помнишь? – Октябрь. – А вот и хрен! – сообщил Гойко. – Сегодня 19 августа 1991 года. – Да пошел ты! – снова обиделся я. – Что я, по-твоему, совсем идиот? – Смотри сюда! – настойчиво твердил он. – На экран смотри! Что написано, видишь? В нижней части экрана медленно ползли буквы, из которых следовало, что сегодня, 19 августа, в стране объявлено чрезвычайное положение. Все полномочия по руководству СССР переданы Государственному Комитету по Чрезвычайному Положению. – Три дня иметь вас будут, – сказал Гойко. – И три ночи. А ты говоришь, педерастов нет! Как же нет, если всю страну под такой балет имеют? Теперь понял? Мне стало грустно. – Жопа какая-то, – признался я. |