Книга Крушение лабиринта, страница 24 – Ярослав Астахов

Но дымная река иссякает. Последние ее клубы, шевелящиеся у края распростертой полы плаща, утекают вниз.

Вновь ясен и силен огонь факела.

Тогда старик произносит:

– Я, Сандрий, говорящий о будущем, нынешнего момента Вечности, по-человечески именуемого (и следует название года) вновь слышал голоса мертвых.

Вокруг особая тишина.

Столетиями, наверное, не нарушало ее ничто, кроме осторожных шагов и слов, произносимых со властью.

И тишина подобна резцу. Слетает слово с уст Сандрия – и в незаконченной строке надписи прибавляется одна руна. Следующее слово – и рядом запечатлевается сам собою следующий новорожденный знак.

– Отчетливее всех прочих, – диктует бог, – мне слышен был голос Ойкоса, человека, декана полиса Гавани, что воспитал Тессия, героя, ставшего богом. И вот что говорит Ойкос.

«Чувствую, как рвется на куски мое сердце, хотя и знаю, что тела моего больше нет. Оно превратилось в дым и рассеялось оно пеплом.

И дыму же подобно проницаю теперь любые затворенные двери. Ни водные течения, ни огненная стена больше не представляют преграды мне в моем новом, внезапно передо мной разверзшемся, бытии.

Но мука сильна в груди! Бесплотную ладонь возлагаю в отчаянии на бесплотное сердце. Или – то новая плоть моя? И словно бы бесконечно падаю, измеряя, как оборвавшийся камень, сумеречный колодец. И тем не менее океан и небо, и берег, и горизонт и солнце передо мной все те же.

Мой сын стал богом.

Теперь мне это открыто. Сколь многое способно открыть, оказывается, посмертное бытие! Покуда я был жив – ошибался, думая, что умер; на самом деле это я умер, а он – оказался бог…

И вот он собирается мстить. И звал меня, человека, в свидетели своей клятве, произнесенной во гневе… Я этого не желаю, сын мой, чтобы твоею рукой совершилась месть!

Я мучаюсь от непокоя в твоей душе. Как изменяет смерть чувствование! Я, Ойкос, не обнаруживаю в себе никакого зла на моих убийц. И это мне самому так странно и неожиданно – это новое.

Они мне причинили лютую боль. Но, сделавшись нестерпимой, боль эта оказалась… дверью. И в эту дверь я вошел. И очутился ДАЛЕКО ОТ ВСЕГО. Хотя и вокруг меня, вроде бы, все также горело пламя.

Чему подобно сие? А вот: я словно вдруг вспомнил что-то, давно забытое. Земная наша жизнь это, я теперь понял, – не более, чем забвение. Миг смерти представляет собою воспоминание… Да только вот – все это приблизительные слова! Чтобы описать смерть – я просто не нахожу понятий в языке жизни.

Смешны прижизненные гадания, будто смерть… сродни скитаниям по каким-то темным пещерам, блужданию без тела и без надежды. Пока еще я был жив, я иногда тратил сердце – тревожился о пустом: вот скоро мне умирать, а много ли принес жертв? И отличился ли благочестием? И, бывало, задумывался, на какие мучения обрекает бог, распоряжающийся во смерти.

Но вот и позади Дверь. И снова все оказалось ТАК И НЕ ТАК – что постоянно и происходит, как я заметил, за всякой Дверью.

Мой сын так любит меня… как будто бы он мне такой и по крови. Не позабыл в новой жизни, которая у него – а я это знаю теперь – вся полностью состоит из великого и чудесного. И вот желает отмстить, потому что думает, что в результате сего деянья душа отца, исторгнутая насильно, придет к покою.

Но только не случится ничего доброго от его стремления пролить кровь.

Я знаю это, потому что мы, мертвые, умеем видеть вперед во времени.

Я сам учил правде мести, пока был жив, как это должно было делать декану. Но то была правда жизни, а ныне же я узнал – правду большую. И нет покоя душе, потому что не могу, мертвый, исповедать любимому сыну моему, живому, такую правду!

Так вот они какие на самом деле, муки посмертия.

И осудил на них себя сам, и даже не потребовалось богов.

Желаю говорить сыну, ищу возможности передать, что оно не нужно моей душе – замышляемое им дело. Пытаюсь его обнять, и руки мои проходят сквозь его плоть. И криком ему кричу: оставь! Перестань! Оставь же!… И слышу мысли его: „Пронзительный этот всплеск тревоги в сердце моем – что это? Прах ли отца взывает, чтобы я не медлил с отмщением?“

Давно бы мне плыть к луне… она привлекает мертвых сильнее, чем твердь земная. Не надо было бы никаких усилий, а лишь – отдать себя ее притяжению, подспудному этому течению медленному, которое живет, скрытое, во глубине света ее лучей. И дивные бы картины виделись мне в пути! Они уже и теперь зовут, проступая иногда сквозь привычное, а то так и вытесняя привычное ненадолго.

Но – призванный в свидетели клятве – скован.

Горячее мечтание моего сына не отпускает с этой земли. Хочу остановить его – и не в силах. Знаю, что не смогу передать ему посмертную мою волю, но не покидаю все земной Остров. Без устали обхожу, бесплотный, его берега и гавани, скалы его и пещеры… и будто возрастаю вместе с луной… и с нею же убываю».

ПРАЗДНИК ИСКУССТВА

Лунная дорожка трепещет, пересекая изгиб реки, петляющей по виноградному долу. Серебряные лучи лежат на бесчисленных листьях лоз, и они мерцают, перебираемые теченьем тихого ветра.

И поднимается могучий столб дыма к небу посреди уснувшей долины. И медленные его клубы восходят прямо, не отклоняясь и не разреживаясь. Они заполняют словно бы пространство некой стеклянной полой колонны – огромнейшего охвата и высотой до неба.

Но это не дым костра: его не подсвечивает переменчивый красный огонь в том месте, где он отделяется от земли. Лишь полная луна питает растущий ствол своим тихим светом, и весь он – будто чудесным образом громоздящаяся в небеса пена полуночного прибоя.

Необыкновенное это явление наблюдают боги, и они не в силах отвести глаз!

– Что это? – спрашивает, наконец, Тессий.

– Сегодня Праздник Искусства, – отвечает ему Летучий. Друзья застыли, любуясь, на одном из холмов долины; его пологий и темный склон убегает к самой реке. И белые одеянья богов струятся слегка под ветром, и мягко переливается на плащах лунный свет.

– Я помню, что сегодня должен быть праздник. Но можешь ли ты сказать, какое это нынче будет Искусство? Кто – Сердце Праздника?

– Айра, – откликается Селий, и непроизвольно улыбается он возникшему в сознании его образу. – Вы с ней еще не знакомы?

Внезапная и очень яркая вспышка прерывает беседу. Беззвучная, она подобна зарнице, но она гораздо более сильная. Невольно боги зажмуриваются, и когда они открывают глаза, то видят: мир весь переменился вокруг!

Повсюду разлито ясное, холодное и трепещущее сияние. И его источник – вершина этого немыслимого облачного столпа, которая вознеслась уже много выше, чем кольцо скал, обнимающее долину. У белопенной этой колонны родилась слепящая капитель!