Книга Антон Райзер, страница 62 – Карл Филипп Мориц

Безбожник

Познал я Господа – Ему, Творцу Вселенной,

Обязан я судьбой – мой каждый горький вздох,

Любую боль и радость плоти бренной,

Что предстоит мне, – все провидит Бог.

Лишь месяц среди тьмы ночной проглянет,

Спеши воспеть Ему, Создателю, хвалу,

Иль гром с небес в свои литавры грянет,

Спеши воспеть Ему, Создателю, хвалу!

Хвали любое Божие деянье,

Ведь мысль о Нем уже есть благодать,

А жизнь без Бога – лишь одно страданье,

И нам с тобой, душа, весь век страдать!

О ты, кто думает, что Бога нет на свете,

Гони свои сомненья – это ложь,

Лишь к мукам приведут сомненья эти,

Уверуй в Господа и счастье обретешь!

Не хочешь ты признать Творца всего и Бога

И быть помилованным горькою судьбой?

Ну что ж, пускай ведет тебя к скорбям дорога,

Гнев праведный да разразится над тобой —

Тогда тебя ждут горе и страданье,

И черный ад, словно отверстый гроб пустой,

Молись – ведь страшным будет наказанье

За веру в идолов, отнявших разум твой!

А там уже болезнь зловеще скалит зубы

И смерть стоит с ухмылкой мерзкой позади,

О как бы ни были твои все чувства грубы —

Вострепещи и ниц пред Ним пади!

Иначе так ты и сойдешь навек в могилу,

И сгубишь душу, попадя под власть химер,

Тебе Господь дал Воскресенья силу

И мысль – ты их растратил, лицемер!

Ведь жизнь безбожника – уже подобна аду,

Лишь в Боге – свет, иное – тлен и прах,

Поверишь в Бога и найдешь отраду,

И воспарит душа, ликуя, в облаках.

Чувства, пробегавшие в нем, пока он сочинял это стихотворение, так и сотрясали его душу. С дрожью и ужасом отпрянул он от царства слепой случайности, этой ужасной бездны, на краю которой стоял, и всеми своими чувствами и мыслями приник к утешительной идее о присутствии в мире благого Вседержителя.

Поскольку это стихотворение тоже очень понравилось Филиппу Райзеру, Антон Райзер выучил его наизусть и решил в ближайший день, когда начнутся занятия по декламации, прочесть его. Он явился перед всеми в новом наряде, выглядевшем вполне пристойно; впервые в жизни он был одет красиво, обстоятельство для него далеко не маловажное. Новое платье, благодаря коему он, вечный оборванец среди однокашников, теперь снова возвращался в их круг, придавало ему бодрости и достоинства, и, что самое удивительное, он почувствовал более уважительное отношение к себе со стороны тех, кто прежде едва удостоивал его взглядом, теперь же они говорили с ним на равных.

Когда же в той самой классной комнате, где столько раз становился предметом насмешек, он выступил с кафедры перед общим собранием товарищей, чтобы прочесть стихи собственного сочинения, его удрученный дух в первый раз по-настоящему воспарил и в душе снова пробудились надежды и упования на будущее.

Стихотворение, подготовленное для декламации, он заранее передал директору и, получая его обратно, избежал искушения признаться, что сам его сочинил, – он был вполне удовлетворен сознанием своего авторства и испытывал приятные чувства, когда товарищи спрашивали, что это за стихи, он же назвал имя некоего поэта, из коего будто бы их выписал.

Райзер испросил у директора разрешения снова прочесть их на следующей неделе и, получив таковое, немного переделал строку, обращенную к Филиппу Райзеру:

К тебе, мой друг, спешу с признаньем,

назвав все стихотворение «Меланхолия». Теперь стихотворение начиналось так:

Я высказать хочу признанье,

Как тяжело души страданье,

Слова, мою смягчите боль!

Последнюю строфу:

Кому я бытием обязан?

Какими путами я связан?

Как я из хаоса возник?

В какие темные глубины

Я погружусь, когда кончины

Настанет неизбежный миг? —

он продекламировал с особым пафосом, передав его голосом и жестами, и, уже смолкнув, еще мгновение стоял с воздетой рукой, как застывший символ ужасного и неразрешимого сомнения. Когда он снова забирал у директора список этого стихотворения, тот выразил похвалу его декламации и добавил, что оба прочитанных стихотворения прекрасно выбраны.

После этих слов Райзер едва не поддался соблазну признаться директору в своем авторстве и превратить заслугу выбора в поэтическую заслугу.

Тем не менее он тогда смолчал и ждал еще несколько дней, пока не настал назначенный срок нести директору на просмотр латинское сочинение, еженедельная подготовка которого в качестве упражнения в стиле входила в ученические обязанности. При этой оказии он передал директору список обоих стихотворений, которые недавно декламировал, и признался, что сам сочинил их.

Лицо директора с его довольно равнодушной миной заметно просветлело, и с этого момента он, по-видимому, сделался другом Райзера. Он пустился с ним в рассуждения о поэзии, осведомился о круге его чтения, и Райзер воротился домой, окрыленный приемом, оказанным его стихам.

На другой день он поделился своей радостью с Филиппом Райзером, и тот от души разделил ее, сказав, что теперь пренебрежению конец и его, наверно, ждут счастливые дни.

Случилось так, что в следующий понедельник Райзер немного опоздал к началу первого урока. Войдя в класс, тот самый, где директор обычно анонимно разбирал латинские сочинения учеников, он услышал, как тот с кафедры читает и строка за строкой критически разбирает начало его «Безбожника». Поначалу Райзер не поверил собственным ушам – лишь только он вошел, все глаза обратились к нему, поскольку публичная критика такого рода проводилась в первый раз.

К своей критике директор подмешивал столько поощрительной похвалы обоим стихотворениям, что уважение товарищей, столь долго над ним насмехавшихся, с этого дня окончательно утвердилось и в его жизни началась новая эпоха.

Его поэтическая слава вскоре разнеслась по всему городу, отовсюду посыпались заказы на сочинение стихов по различным случаям, школьные товарищи наперебой изъявляли желание учиться у него поэтическому мастерству и познать тайну: как пишутся стихи. Директор оказался буквально завален стихами и в конце концов вынужден был вовсе отказаться от публичного их разбора.

Но больше всего Райзера радовало, что за минувший год он заметно усовершенствовал свой вкус: годом раньше ему еще настолько нравилось стихотворение о безбожнике, что он не поленился выучить его наизусть, теперь же находил его в высшей степени безвкусным. Но за этот же год он успел прочесть Шекспира, «Вертера» и множество прекрасных стихотворений в новых выпусках «Альманаха муз», углубиться в философию Вольфа. Этому способствовало и его одиночество, и склонность к спокойному и безмятежному наслаждению природой, благодаря чему порой за какой-нибудь день он ближе приобщался к культуре, чем прежде за целые годы. Теперь к нему снова стали присматриваться, и многие из тех, кто считал его совсем пропащим, поверили, что, пожалуй, из него может что-то получиться.