Онлайн книга «Аваддон-Губитель»
— Почему? — Не знаю. Романисту неизвестны побуждения его персонажей. У меня было твердое намерение привести Мартина к самоубийству. А видишь, что получилось. — Может быть, потому, что в душе вы это не одобряете. Казалось, он согласился, но без уверенности. — И этот персонаж… — начала было Сильвия, но запнулась. — Что ты хотела сказать? — Ничего. — Да нет же, говори. — Молодой человек, это место. Вы хотите написать? Он ответил не сразу. Подняв несколько камешков, выложил на земле букву «Р». — Не знаю. В данный момент я ничего, ровно ничего не знаю. Да, может быть, я буду писать о таком молодом человеке, который когда-нибудь придет сюда, чтобы покончить с собой. Но, конечно, это еще вопрос… — Он не закончил фразу. Поднялся, сказал: «Пошли», и проводил ее до станции метро Бельграно. — Дальше проводить тебя не могу. — Я вас еще увижу? — Не знаю, Сильвия. Мне очень худо. Извини. Предупреждение Он собрался начать, уже заправил лист бумаги в машинку, но почему-то медлил, и взгляд его бесцельно блуждал по комнате. Потом остановился на машинке. «Olivetti», — с нежностью подумал он. Наконец он как будто решился и написал: «Не будем забывать советов Фернандо». В это время принесли почту. Он бегло взглянул на конверты и все же решился открыть один — большой, из США, с работой Лилии Страут о Зле в «Героях и могилах». Эпиграф из Библии (Сирах 3,21) гласил: «Чрез меру трудного для тебя не ищи, и что выше сил твоих, того не испытывай». Он задумался. Потом вынул лист из машинки. Интервью — Вы удовлетворены тем, что написали? — Я не настолько туп. — Кто он — Эрнесто Сабато? — Мои книги были попыткой ответить на этот вопрос. Я не собираюсь заставлять вас их читать, но, коль хотите узнать ответ, вам придется это сделать. — Можете ли вы сообщить нам что-нибудь о том, что пишете в настоящее время? — Пишу роман. — Название уже есть? — Обычно оно у меня появляется в конце работы над книгой. А пока колеблюсь. Возможно, «Ангел тьмы» или «Аваддон-Губитель». — Довольно мрачные оба, черт возьми. — Да уж. — Мне бы очень хотелось услышать ваши ответы на ряд вопросов. Что вы думаете о латиноамериканском буме? Считаете ли вы, что писатель должен быть ангажирован? Какие советы дадите вы начинающему писателю? В какое время дня вы пишете? Предпочитаете ли солнечные дни или пасмурные? Отождествляете ли себя со своими персонажами? Описываете ли собственные переживания или их сочиняете? Что вы думаете о Борхесе? Должен ли художник быть абсолютно свободен? Есть ли польза от конгрессов писателей? Как бы вы определили свой стиль? Что вы думаете об авангарде? — Знаете, друг мой, не будем заниматься глупостями и раз навсегда скажем правду. Но именно — всю правду. Я хочу сказать, поговорим о храмах и борделях, о надеждах и концлагерях. Во всяком случае, я не настроен шутить потому, что должен умереть. Тот, кто бессмертен, может себе позволить роскошь продолжать молоть чепуху. Я же не могу, дни мои сочтены (и впрямь, дружище журналист, скажите, положа руку на сердце, у кого из людей дни не сочтены) и я хочу подвести итог, чтобы посмотреть, что останется от всего этого (яблоки мандрагоры или бумагомаратели) и правда ли, что боги сильнее, чем черви, которые вскоре будут жиреть на моих останках. Я не знаю, я ничего не знаю (зачем вас обманывать), я не так кичлив и не так глуп, чтобы провозглашать превосходство червей. (Оставим это для доморощенных атеистов.) Признаюсь вам, сюжет меня волнует, ибо гроб, и катафалк, и прочие гротескные причиндалы смерти — это наглядное свидетельство нашей бренности. Но как знать, как знать, сеньор журналист… Возможно, боги не снизойдут, не унизятся до столь грубой демагогии, чтобы стать для нас ясными и понятными, и встретят нас зловещими зрелищами, когда будет произнесено последнее слово и наше одинокое тело навек будет предоставлено самому себе (но, заметьте, предоставлено всерьез, а не так, понарошку, несовершенно и в итоге без толку, как бывает в жизни) и будет ждать атаки бесчисленных червей. Так поговорим же без страха, но также без претензий; поговорим запросто, с известной долей юмора, чтобы он скрасил понятную патетику темы. Поговорим обо всем понемногу. Я имею в виду об этих проблематичных богах и бесспорных червях, об изменяющихся лицах людей. Не так уж много я знаю об этих любопытных проблемах, но что я знаю, то знаю твердо, ибо это мой собственный опыт, а не истории, вычитанные в книгах, и я могу говорить о любви или о страхе как святой о своих экстазах или цирковой фокусник (в домашнем кругу, среди надежных людей) о своих трюках. Ничего другого не ждите и не критикуйте меня потом, не будьте зловредными, черт возьми. И мелочными. Предупреждаю, будьте поскромней, ведь вы тоже предназначены (траляля, траляля, траляля) кормить вышеупомянутых червей. Так что за исключением безумцев и невидимых богов (быть может, несуществующих) все прочие поступят разумно, слушая меня пусть не с почтением, но хотя бы со снисхождением. — Многие читатели недоумевают, сеньор Сабато, как это получилось, что вы посвятили себя физико-математическим наукам. — Объяснить это проще простого. Кажется, я вам уже рассказывал, что в 1935 году бежал от сборища сталинистов в Брюсселе — бежал без денег, без документов. Кое-какую помощь мне оказал Гильермо Этчебере, он был троцкист, и некоторое время я мог ночевать в мансарде Ecole Normale Supérieure, rue d'Ulm. Вспоминаю, как будто это было сегодня. Большая кровать, но центрального отопления там не было, я влезал через окно в десять часов вечера и ложился на двуспальную кровать консьержа, славного человека, но зима была жестокая, отопления нет, так что укрывались мы многими слоями газеты «Юманите», и каждый раз как повернешься, раздавался шорох газет (я и сейчас его слышу). Я пребывал в большом смятении и не раз, бродя по берегу Сены, думал о самоубийстве, но вы не поверите, мне было жаль беднягу Лермана, консьержа эльзасца, дававшего мне несколько франков на сандвич и кофе с молоком, — понимаете, это был полный крах, и так я перебивался, пока не стало невтерпеж, и тогда с большими предосторожностями я украл в библиотеке Жибера трактат Бореля [217] , трактат по математическому анализу, и когда, сидя в каком-то кафе, начал его изучать, — снаружи было холодно, а я пил горячий кофе, — я задумался о тех, кто говорит, |