Онлайн книга «Аваддон-Губитель»
что этот пестрый рынок, в котором мы живем, образован из единой субстанции, претворяющейся в деревья, в преступников, в горы с намерением скопировать некий окаменевший музей идей. Уверяют (древние путешественники, исследователи пирамид, люди, видевшие это во сне, некоторые мистагоги [218] ), что это некое потрясающее собрание недвижимых, статичных объектов: бессмертные деревья, окаменевшие тигры, наряду с треугольниками и параллелепипедами. А также идеальный человек, состоящий из кристаллов вечности, на которого напрасно тщится походить (детский рисунок) кучка частиц вселенной, что прежде были солью, водой, лягушкой, огнем и облаком, экскрементами быка и коня, сгнившими внутренностями на поле битвы. Так что (продолжают объяснять эти путешественники, хотя теперь уже с тончайшей иронией во взоре) из этой нечистой смеси грязи, земли и объедков, очищая ее водой и солью, любовно оберегая от презрительной и саркастической власти могучих земных сил (молния, ураган, разъяренное море, проказа), создается грубое подобие хрустального человека. Но хотя он растет, преуспевает (дела у него идут неплохо, ха-ха!), он вдруг начинает колебаться, делает отчаянные усилия и в конце концов умирает в виде нелепой карикатуры, становясь опять глиной и коровьим навозом. Если не удостоится хотя бы благородного огня. — Не хотите ли что-нибудь добавить к этому интервью, сеньор Сабато? О ваших предпочтениях в области театра или музыки? Что-нибудь о долге писателя? — Нет уж, сеньор, благодарю. Пока они наконец не встретились Они молча шли по ухабистой улице Бельграно. Как всегда в обществе Марсело, С. испытывал смущение, неловкость, не знал, что сказать. Он словно пытался оправдаться, как перед судьями благодушными, но неподкупными. Кто-то назвал исповедальню парадоксальным судом, который прощает тех, кто себя обвиняет. С. чувствовал себя перед Марсело голым, обвинял себя перед ним беспощадно и, хотя был уверен в его отпущении, оставался недоволен. Возможно, потому что дух его больше, чем отпущения, жаждал кары. Они сели за столик в кафе. — В чем главный долг писателя? — спросил он внезапно, как если бы не вопрос задавал, а начинал защитительную речь. Юноша посмотрел на него своими глубоко сидящими глазами. — Я говорю о сочинителе беллетристики. Его долг, не больше, но и не меньше, состоит в том, чтобы говорить правду. Но правду с большой буквы, Марсело. Не какую-нибудь из тех мелких правдочек, которые мы каждый день читаем в газетах. И прежде всего, правду самую сокровенную. Он подождал ответа Марсело. Но юноша, поняв, что ждут его слов, покраснел и, опустив глаза, принялся мешать ложечкой остаток кофе. — Вот, например, — сказал С. с некоторым раздражением, — ты ведь всю жизнь читал хорошую литературу. Верно? Юноша что-то пробормотал. — Что, что? Не слышу, — спросил С. с нарастающим раздражением. Послышалось, наконец, что-то похожее на утверждение. Тогда почему он молчит? Марсело робко поднял глаза и очень тихо ответил, что он ни в чем его не обвиняет, не разделяет точку зрения Араухо и считает, что Сабато имеет полное право писать то, что пишет. — Но ты ведь тоже революционер? Марсело на секунду вскинул на него глаза, потом опять опустил их, устыдясь такого громкого определения. Сабато понял и поправился: «Тоже поддерживаешь революцию?» Ну да, пожалуй, да… впрочем… в известной мере… Его отрывистая речь изобиловала наречиями, которые смягчали или делали более скромными его глаголы и качественные существительные, так что это почти равнялось молчанию. Иначе его робость, его желание никого не задеть вообще помешали бы ему открыть рот. — Но ты же читал не только воинственные стихи Эрнандеса. Ты читал также его стихи о смерти. И что еще хуже, ты восхищаешься Рильке, и мне даже кажется, что я видел тебя с книгами Тракля. Разве не Тракля ты читал по-немецки в «Денди»? Марсело еле заметно кивнул. Ему казалось почти бесстыдством говорить о таких вещах вслух. Книги, которые он читал, он всегда обертывал бумагой. Внезапно Сабато осознал, что совершает чуть ли не акт насилия. С болью и сожалением он увидел, что Марсело достает антиастматический ингалятор. — Прости, Марсело. Я не хотел сказать что-либо обидное. По сути… Но ведь сказал. И, к сожалению, хотел сказать именно то, что сказал. Сабато был смущен и рассержен, но не на Марсело, а на самого себя. — А как там твой товарищ? — спросил он после паузы, не понимая, что начинает новое злополучное вторжение. Марсело поднял глаза. — Вы очень дружны, ведь так? — Да. — Он рабочий? Ему казалось, он слышал, будто тот работает на заводе «Фиат». — Он живет с тобой в твоей комнате? Марсело напряженно посмотрел на него. — Да, — ответил он, — но об этом никто не знает. — Ну, конечно, я понимаю. Он, знаешь, похож на одного товарища, моего и Бруно, времен мясной стачки в 1932 году. Карлос звали его. Марсело подышал ингалятором. Его рука дрожала. Сабато почувствовал, что виноват в этом нелепом разговоре, и, сделав усилие над собой, завел речь о фильме Чаплина, который он смотрел в кинотеатре «Сан-Мартин». Марсело был в эту минуту похож на человека, которого едва не раздел догола на площади какой-то сумасшедший и который с облегчением видит, что обидчик убегает. Но облегчение оказалось недолгим. — Человек — существо двойственное, — сказал Сабато. — Трагически двойственное. И очень плохо и глупо, что, начиная с Сократа, старались не замечать темную сторону человека. Философы Просвещения пинками выгоняли подсознание в дверь. А оно обратно влезало в окно. Эти силы неодолимы. И когда вздумали их уничтожить, они притаились, а затем взбунтовались с еще большей яростью и коварством. Посмотри на Францию, страну чистого разума. Она дала больше бесноватых, чем любая другая страна, — от де Сада до Рембо и Женэ. |