Онлайн книга «Уроки милосердия»
Поэтому я взглянула секретарше прямо в глаза. — Вы лжете. Она удивленно приподняла брови. — Старосты нет на месте, — повторила она. — А даже если бы и был, без предварительной записи к нему не попадешь. Но на следующий месяц все расписано. Я знала, что это тоже ложь, потому что слышала, как она по телефону договаривалась о встрече с начальником отдела снабжения на завтрашнее утро на девять. Я открыла рот, чтобы сказать об этом, но Бася ткнула меня локтем в бок. — Простите, — сказала она, делая шаг вперед. — По-моему, это вы обронили. И она протянула ей сережки. Я точно знала, что секретарша их не роняла. Они были в ушах сестры, когда она собиралась на эту встречу. Это были красивые сережки — свадебный подарок Рувима. — Бася! — охнула я. — Не смей! Она улыбнулась секретарше и прошипела сквозь зубы: — Минка, заткнись! Секретарша поджала губы и схватила сережки с ладони сестры. — Ничего не обещаю, — сказала она и направилась к закрытой двери. На ней были шелковые чулки, которые удивили меня. Я не могла дождаться, когда же смогу рассказать Даре, что видела еврейку, которая выглядела не хуже, чем немецкая дама. Она постучала, и через мгновение я услышала низкий рокот из-за двери — позволение войти. Секретарша оглянулась на нас и скользнула внутрь. — Что ты будешь ему говорить? — прошептала Бася. Мы решили, что переговоры буду вести я. Бася пришла как верная жена, но она боялась, что из-за своего косноязычия не сможет объяснить цель прихода. — Я еще даже не знаю, попадем ли мы к нему, — ответила я. У меня был план. Я хотела попросить старосту освободить Рувима хотя бы на время, чтобы на следующей неделе он смог отпраздновать с женой годовщину свадьбы. Это будет выглядеть как проявление настоящей любви, и если староста Румковский любил кого-нибудь, он в глазах своего народа станет адвокатом такой любви. Двери распахнулись, к нам вышла секретарша. — У вас пять минут, — заявила она. Мы шагнули вперед, но секретарша схватила меня за руку. — Она может войти, ты — нет. — Но… — Бася растерянно оглянулась через плечо. — Умоляй его, — подстегнула ее я. — Падай на колени. Бася вздернула подбородок и шагнула в кабинет. Секретарша села и начала печатать. Я нервно переминалась посреди приемной. Полицейский встретился со мной взглядом и отвернулся. Через двадцать две минуты после того, как моя сестра ступила в личный кабинет еврейского старосты, она оттуда вышла. Ее блузка сзади выбилась из-за пояса. От красной помады, которую я взяла у Дары, осталось лишь пятнышко в левом уголке рта. — Что он сказал? — выпалила я, но Бася схватила меня за руку и потащила из приемной Румковского. Как только мы оказались на улице и горький ветер растрепал наши волосы, я опять пристала к сестре с вопросами. Бася отпустила мою руку, согнулась, и ее вырвало прямо на булыжную мостовую. Я убрала волосы с ее лица. Решила, что это значит, что ей не удалось спасти Рувима. Именно поэтому я удивилась, когда через мгновение Бася повернулась ко мне — ее лицо было мертвенно-бледным, заострившимся, но глаза сияли. — Его не отправят в Германию, — сообщила она. — Староста обещал, что отправит его в рабочий лагерь в Польше. — Бася схватила мою руку и сжала. — Я спасла его, Минка. Я спасла мужа! Я обняла сестру, она обняла меня в ответ, но потом отстранилась. — Маме с папой о том, что мы ходили сюда, рассказывать нельзя, — предупредила она. — Пообещай мне. — Но они захотят узнать, как… — Они решат, что Рувим сам договорился, — настаивала она. — Они не должны знать, что мы в долгу у старосты. Это правда. Я достаточно наслушалась, как отец ворчит по поводу Румковского, чтобы понять: он не захочет быть обязанным этому человеку. Ночью, когда Меир спал между нами, я услышала, что она тихонько плачет. — Что случилось? — Ничего. Все в порядке. — Ты радоваться должна. С Рувимом все будет хорошо. Бася кивнула. Я видела ее профиль, освещенный серебристым светом луны, — как будто статуя. Она посмотрела на Меира, коснулась пальцем его губ, как будто призывая его молчать либо запечатывая их поцелуем. — Бася, — прошептала я, — как тебе удалось убедить старосту? — Как ты и советовала. — Слеза скользнула по ее щеке, капнула на простыню. — Упала на колени. *** Когда Рувима отослали в трудовой лагерь, Бася с сыном переехали к нам. Как в былые времена, мы с сестрой спали вместе, но сейчас между нами, как маленькая тайна, спал мой племянник. Меир учился распознавать цвета, звуки, которые издавали домашние животные, — раньше он видел их только на картинках. Мы постоянно твердили о том, какая он загадка, как Рувим будет гордиться сыном, когда вернется домой. Мы говорили так, словно этот день может наступить завтра. Рувим не писал, и мы придумывали для него всяческие оправдания. Он слишком устал, слишком занят. У него нет доступа к бумаге и карандашам. Почтовая служба фактически перестала существовать. Только у Дары хватило смелости сказать вслух то, о чем все думали: может, Рувим не писал потому, что его уже нет в живых? В октябре 1941 года мы с Дарой отравились едой. В этом не было ничего удивительного, учитывая качество пищи, — странно, что этого не произошло раньше. Мы оказались достаточно крепкими, чтобы после двух дней непрерывной рвоты встать с постели, но к тому времени уже потеряли работу курьерами. Мы явились на площадь Лютомирскую, чтобы получить новую работу. Впереди в очереди стоял мальчик, ходивший с нами в одну школу. Его звали Арон, он насвистывал в классе во время экзамена и постоянно нарывался на неприятности. Между передними зубами у него была щель, и он был настолько высоким, что ходил сгорбившись: человек — вопросительный знак. — Надеюсь, меня отправят куда угодно, только не в пекарню, — заявил Арон. Я ощетинилась. — А что не так с пекарней? — спросила я, думая об отце. — Ничего, просто в пекарне слишком хорошо, так не бывает. Будто чистилище. Слишком жарко зимой, а вокруг еда, которую трогать нельзя. Я покачала головой и улыбнулась. Мне нравился Арон. С виду ничего особенного, но он умел меня рассмешить. Дара, которая разбиралась в парнях, заявила, что я нравлюсь ему. Арон всегда оказывался рядом, чтобы придержать дверь школы, когда я выходила; провожал меня в гетто до поворота на улицу, где жил сам, а однажды даже поделился своей пайкой хлеба в обед в школе — Дара сказала, что в наше время это почти предложение руки и сердца. |