Онлайн книга «Королеву играет свита»
«Волчок» в двери заметно дернулся — дежурные услышали шум, но почему-то не спешили разнимать дерущихся. Очевидно, скандал среди заключенных входил в их тайные планы. Наконец Мухе осточертели шум и визг, и она незаметно махнула рукой. Сильные руки подхватили Катю и оттащили в сторону. — Охолонь, Артистка, — произнесла Свиря своим низким голосом и примирительно шепнула на ухо: — Все и так знают, что ты не куруха. Она держала девушку за плечи, почти обнимая. Розовый бешеный туман мало-помалу рассеялся, в голове прояснело. Катя брезгливо освободилась из ее объятий и утерла ладонью кровившую губу. — Я тебя еще достану, сука, — уже успокаиваясь, крикнула она и полезла на свою шконку зализывать раны. Под глазом ее багровел, наливался кровью огромный сочный синяк. — Руки коротки! — парировала Фиса, замывая в умывальнике царапины от острых ногтей. В тот вечер Катя долго не могла заснуть и все думала о том, зачем нужно было Фисе натравливать на нее всю камеру. Порой курухи нарочно провоцировали заключенных на драку, чтобы разрушить возникшее единение арестанток. Ведь единство — это зародыш будущего бунта, начало массового противостояния тюремному начальству, куда более опасного, чем противостояние индивидуальное. Размышляя над этим, девушка постепенно погрузилась в дурной, будоражащий сон, тяжелый и мучительный, как камень. Следующий день выдался необычайно жарким для конца лета. В камере лениво колыхался душный застойный воздух, а теплая противная вода в умывальнике приносила лишь временное облегчение. Противоядие было найдено быстро: женщины разделись и, смочив простыни водой, торжественно облачились в них, точно в бане. Так было прохладнее. Только одна сестра Мария осталась как была, в своем длинном черном платье из поддельной шерсти. Глаза ее выглядели заплаканными — она все еще тяжело переживала потерю любимой иконки. Она по-прежнему тихо несколько раз за день опускалась на колени и беззвучно шевелила губами — молилась. Только теперь она молилась не на иконку, а на «решку», крошечное окошко, в котором, бороздя ультрамариновый океан раскаленного неба, плыло невесомое туманное облачко. Кому она молилась — Богу или солнечному лучу, который заменял ей в тюрьме Бога, было неизвестно. — На прогулку! Арестантки обрадованно закопошились: хоть на минутку выйти из камеры, вдохнуть хоть глоточек свежего воздуха, хоть на секундочку увидеть над головой не влажный, в крупных каплях испарины потолок, а высокое бездонное небо. Вот бы иметь крылья, улететь бы в него на волю! Коридоры, двери камер… Решетчатые двери между отсеками, лязг и грохот запираемых за спиной замков. — Ну и красавица! — хихикнул один из арестантов, попавшийся по пути, насмешливо глядя на Катю. Девушка с багровым, налившимся синью синяком под глазом действительно производила впечатление отпетой уголовницы. Катя отвернулась и тут же наткнулась на злобный царапающий взгляд курухи. Фиса быстро отвела глаза и сделала вид, что ее ничто не касается. «Теперь она меня боится», — самонадеянно усмехнулась Катя. Однако взгляд курухи не предвещал ничего хорошего. Заключенных вывели во дворик. Двор был совсем маленький, как пятачок. Даже по кругу здесь нельзя было ходить, а можно было только стоять. На улице жара ощущалась не так сильно. Задрав голову и блаженно щурясь от солнца, Катя любовалась высоким небом. Слабый ветерок залетал в каменный мешок внутреннего двора, легко ерошил волосы, раскаленный воздух опалял кожу лица. В глубокой небесной синеве пролетел голубь и скрылся, быстро превратившись в точку. Свиря, счастливо улыбаясь щербатым ртом, внезапно запела, глядя на птицу: — К нам на каменную дачу прилетели гулюшки. Прилететь-то прилетели, улететь вот — фугушки! В ответ послышались редкие смешки. Катя чуть не расплакалась. Отныне не летать ей по свету вольной птичкой, куда захочется… Она навечно заперта в четырех стенах, нет ей пощады. Предательская слезинка скатилась по щеке. — Да брось ты, — сочувственно произнесла Свиря, угадав ее настроение. — Ничего, на зоне хорошо-о, вот сама увидишь! Максимум трешка тебе светит за твое пальто. А!.. Три года — еще не возраст, но уже срок. — Целых три года!.. — Катя не договорила, боясь разрыдаться. Несколько пар женских глаз неожиданно облили девушку молчаливым сочувствием. В глазах товарок она действительно выглядела невинно осужденной. Подумаешь, пальто! Ведь дело-то семейное, родственное, можно было обойтись и без милиции. Катя казалась невинной жертвой своей злобной мачехи, и потому ей полагалась изрядная толика жалости. Неожиданно Зинка задрала голову, указывая куда-то вверх: — Ой, какой мальчик, мальчик-вертухайчик! Любопытные взоры обратились к фигуре охранника на стене. Он сверху рассматривал арестанток, и этот внимательный взгляд был приятен женщинам. — Какой хорошенький! — восторженно воскликнула Зинка. — А жарко-то как! Ох, ну и жарища, бабоньки! Неожиданно она расстегнула кофточку. Высокая, задорно торчащая грудь призывно оголилась. Зинка медленно подняла руки, кокетливо взбила волосы и плавно повела бедрами, рисуясь перед солдатиком. Тот даже приоткрыл рот от неожиданности. — Вот бесстыдница! Прикройся! — Сестра Мария отвела сконфуженный взгляд. — А пусть смотрит! — усмехнулась Зинка и вызывающе дрогнула грудью, как будто танцевала цыганку: — Эй, красавчик! Гляди, какие птички твоих пальчиков ждут! Свиря захохотала, жадно посматривая на оголившуюся Зинку, а вертухай наверху лишь смущенно улыбался, любуясь арестанткой, ее странным танцем и блаженным смеющимся лицом. Если бы о выходке Зинки стало известно надзирателям, провинившуюся ждало бы наказание — холодный карцер и черствый хлеб с водой. Но ей было все равно. Только минутная радость, такая редкая в тюрьме, заботила ее! После прогулки стало еще тяжелее. В камере сгущалось и росло томительное напряжение, почти физически давившее на узниц. Катя настороженно поглядывала в сторону Фисы, ожидая от нее очередной подлости. Но Фиса вроде бы нашла себе новый объект для посягательств, безответный, забитый. Это была женщина, удавившая своего ребенка. — Ты взяла мою помаду! — неожиданно вызверилась на нее Фиса и бросилась избивать тихоню. Было ясно, что помаду на самом деле никто не брал, но детоубийцу защищать не стали — это было просто не принято. Даже сердобольная сестра Мария и та лишь безучастно отвернулась к «решке» и тихо зашевелила губами, сжимая руки в мучительной тоске Фиса била мать-убийцу сладострастно, с полным правом, а та только закрывала лицо руками и не смела плакать. В драку никто не вмешивался. Дежурные несколько раз заглядывали в «волчок», но в камеру не входили. |