Онлайн книга «Время прибытия»
|
Однако и во второй книге поэта по-прежнему живы и волнующи стихи о любви, которых у молодого Ю. Полякова, надо сказать, немало. «Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо-яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям все еще неокрепшей жизни» – эти слова Николая Гумилева уже из другой его теоретической работы, «Жизнь стиха», как нельзя лучше описывают рождение любовной лирики. Толчок из внешнего мира, связанный с любовным очарованием и разочарованием, испытывал на белом свете почти каждый. Но переживания, которые частный человек обычно скрывает, поэт ставит во главу угла, если, конечно, он искренен, безогляден в своем творчестве и не боится обычной тривиальности жизни. Если способен чувствовать так, как сказано в поляковской метафоре: «Полюбить, словно высунуть голову / Из окошка летящего поезда…» Третью свою книгу Юрий Поляков так и назвал – «История любви», и вышла она в издательстве «Современник» в 1985 году, когда поэту едва исполнилось тридцать. История – вообще-то наука описательная, она ищет логику там, где прежде событиями командовали неподвластные уму чувства, острые ощущения или стоящие за этим роковые обстоятельства. С возрастом – острое убывает. Грустное стихотворение «Первая любовь» – как раз об этом. Ее, наверно, можно миновать. Влюбившись сразу вдумчиво и зрело, И навсегда утратить благодать К ней возвращаться — к первой, неумелой, Загадочной, застенчивой, слепой, Чтоб, испытав, как счастье убывает, И вспомнив удалое «Есть любовь», По-взрослому поправиться: «Бывает». В стихотворении «Зрелость», открывающем книгу, есть и более смелое признание: Когда, не раз душой поранясь, Поймешь: помимо наших воль Любовь приносит боль и радость, Но чаще – почему-то — боль! Боль, как двигатель внутреннего сгорания, придающий ускорение жизни, часто лежит и в основе творчества. И, понимая это, мятежный лирический герой (мы не забыли еще этот тыняновский эвфемизм лирического «я» поэта?!) начинает искать в жизни «бурю», надеяться на нее, ждать ее! Дождик моет старинные камни, По беседке гуляет сквозняк Стань поближе ко мне. Ты близка мне Невозможно и вымолвить – как! В черных лужах вода пузырится, Воздух пахнет промокшей сосной. Я-то думал, что не повторится Никогда это чудо со мной. В другом стихотворении поэт размышляет уже не о чуде надежды, а о горечи убывания любви, о том, что остается на ее пепелище: Остается смятая кровать, Пахнущая нежным смуглым телом, Остается право ревновать И возможность заниматься делом. Остаются шпильки на полу, Странный взгляд, на прежний непохожий, И совет «не ворошить золу», И последний поцелуй в прихожей… А позже появляется и робкая вера в то, что должны появиться слова «возвращающие любовь», что пройдет желание разбираться в причинах разрыва: «пусть остается тайной, почему / Мы, полюбив, однажды разлюбили»… Одним словом, сначала переживается, а затем и пишется подлинная «история любви». Финал ее часто – предсказуемый: В доме пахнет безлюдьем, Хоть все лампы горят. Мы с тобою не будем Разбираться, кто прав, виноват. Багровея от пыла, Выяснять, чья правей правота. Это все уже – было, Дипломатия и прямота. И уходы с возвратом, И прощенье с улыбкой змеи… Это страшно, как атом — Расщепленье семьи. Или вот еще один вариант завершения любовной истории, записанной на скрижалях отдельной человеческой жизни и обеспеченной «личным опытом» все того же «лирического героя»: …И вот, смиряя гордый нрав, В сердцах – не напоказ — Я говорю: – Прости меня, Прости в последний раз!.. И ты с усмешкой на устах Простишь меня опять. Одна любовь умеет так Бессмысленно прощать… Необыкновенно весомо здесь слово «бессмысленно». В одном определении – целая повесть. Впрочем, емкость поэтического слова всегда изумляет. Пишущие стихи это знают, те, кто любят настоящую поэзию – тоже. Читая именно любовную лирику Полякова, я из нынешнего своего далека явственно вижу, как менялась не столько лексика и музыка, сколько энергетика его стихотворений. Для меня совершенно ясно, что он сам первый ощутил это состояние – «охлаждение возраста», убывание поэтического восторга перед жизнью, невозможность возврата в прошлое. Поэзия Юрия Полякова никогда не была «глуповатой» (по Пушкину), но непосредственной (а именно это, я думаю, имел в виду классик) – была. И даже малая толика утраченного должна была насторожить поэта. И, видимо, настораживала. Отчетливо помню, как все мы, пишущие в те годы, воспринимали провокативно-притягательные строки Межирова: «До тридцати поэтом быть – почетно, и срам кромешный – после тридцати!» Четвертая книга Полякова «Личный опыт» («Советский писатель», 1987) появилась как раз «после тридцати». И вот что удивительно – в ней рядом со старыми, что называется, «апробированными временем» стихотворениями впервые появились стихи без рифм, без внешних признаков традиционного русского стиха. Это сегодня верлибры пишет каждый второй, а тогда в России адептов свободного стиха было – раз-два и обчелся! И обращение «традиционалиста» Полякова к верлибру я понимаю именно как его настороженность – ввиду исчезающей внутри поэта музыки, мятущейся энергетики ритма, понимаю – как неуверенный поиск новой опоры в творчестве. В то время Юрием Поляковым уже были написаны первые повести, вскоре принесшие ему оглушительный успех. Но и стихи были еще рядом, совсем близко. Вот такие: «Разбилось лишь сердце мое…» — это из романса. Теперь так не говорят, теперь скажут: «Инфаркт!» — и, уж конечно, не по причине любви. «Разбилось лишь сердце мое…» — это метафора. Но почему же тогда, возвращаясь домой после нашей последней встречи, я слышал, я чувствовал, как слева в груди дробно и жалобно стучат друг о друга осколки? «Разбилось лишь сердце мое…» — это из романса. В верлибрах Юрия Полякова уже отчетливо проглядывает ирония. Они бестрепетны и холодны, глаз автора подобен скальпелю опытного хирурга, точно знающего место боли. И если в прежних стихах поэт был страдающим лицом, в крайнем случае – соучастником событийного ряда, сострадателем на ярмарке жизни, то теперь он видит ее как бы со стороны. |