Онлайн книга «Комедия неудачников»
И я с перепугу крысиной трусцой спешу назад. Вопль повторяется еще раза два и переходит в утробное рычание. В нечто такое, в чем с трудом угадывается человеческий голос. Но я все-таки сумел уловить пару невнятных слов. — Сhi é!!!Сhi é? Сhi é? Если это «что-то» спрашивает, кто я такой, значит, оно не такое уж страшное. Вернувшись к бочке, я обнаружил там чью-то маленькую толстощекую башку с кругленькими черными очками на носу и всю лоснящуюся от выпитого вина. Дородное тело оставалось погребенным под соломой. В общем, какой-то малый лежит, распластавшись на земле меж двух пустых бутылей. Хотя одна из них еще полна на четверть и находится в пределах досягаемости от его ротового отверстия. Похоже, он как раз прикладывался к ней, когда я его спугнул. Пытаюсь перехватить взгляд незнакомца, но смешные круглые очки совершенно непроницаемы. Он слегка приподнимается, но на ноги не встает. Он космат, зарос грязной бородой, одет в дурацкую куртку и гнусные опорки. Никогда бы не подумал, что тут тоже водятся бомжи. Он проделывает серию неудачных движений, чтобы встать, нашарить что-то под соломой и, главное, посмотреть в мою сторону. Наконец понимаю, что он мертвецки пьян, и тут-то он натыкается коленками на какую-то невидимую вещь, и та издает негромкое дребезжание — несколько фальшивых нот. Он разражается хохотом, шарит по земле и вытаскивает эту тренькающую штуку. Банджо. Положив его к себе на колени, он пялится в мою сторону, широко разинув рот, совершенно счастливый. Потом улыбается в пустоту растерянно и печально. У меня такое впечатление, что он глядит не на меня, а мимо, промахнувшись на добрых три метра. — Меня зовут Антонио Польсинелли. — Отродясь не слыхал такого имени, синьор. Но это неважно. Так даже лучше! Вы тут проездом? — Да. — Тем лучше! Он царапнул струны и сказал: — Вы такого никогда не слыхали. Я вам сейчас сыграю кусочек. Я это сам сочинил. Кусочек всей моей жизни, вот что это такое. Это такая песня. Грустная вещь. Называется: «Как я цвета покупал». Слегка наклонив бутыль, он целые литры вина расплескал по земле, а потом затянул свою песню: Хлебное поле черно, Дневное небо черно, ночное тоже. Как-то грустно, все видеть в черном. Ветер, солнце и дождь. Пошел я на рынок, чтобы купить цвета, Но торговец сказал: давай-ка плати! А деньги цвета какого? Я даже это не знаю. Однажды пришел человек, Он тоже был черен. И он мне сказал: Ты скоро увидишь все золотым. Я бы все свои гроши отдал за одну радугу. Но он умер. А я, чтоб утешиться, начал петь и играть. И прохожие по доброте кидали мне мелочь. Тогда, чтобы забыть черноту И остальное. Пошел я на рынок, чтоб напиться вина. Но торговец сказал: Красного нет, выпей белого. Какая разница такому слепому, как ты, Какого цвета бутылка… Вдруг в амбаре прогремел выстрел, вновь исторгнув у меня возглас удивления. Слепой умолк, напряженно застыв на коленях. Мне даже показалось, что он ранен. В дверях — черный силуэт с ружьем в руках, все еще направленным в нашу сторону. Мы со слепым так и застыли на месте, оглушенные и ошарашенные. Человек с ружьем медленно приблизился и в припадке невероятной ярости двинул слепого прикладом по ребрам. Хриплый стон боли. Я не сделал ни единого движения. Меня охватил страх. Я боялся всего сразу: выстрелов, насилия, слепого с его песнями, этого незнакомца, наконец, который с таким удовольствием бьет убогого калеку, распростертого на земле. Пинки, ругательства. Я ненавидел себя за то, что не осмелился помешать этому избиению. Потом он вытолкал слепца из амбара и зашвырнул его банджо как можно дальше. Сломал о колено длинный сук, который служил калеке посохом, и повернулся ко мне: — Синьор — новый хозяин участка? Отточенный итальянский, немного даже чересчур академичный. Можно подумать, будто это мой собственный отец заговорил по какому-то торжественному поводу. И опять это почтительное обращение в третьем лице, слишком вычурное, которое употребляют при обращении к гораздо более старшему собеседнику, чтобы подчеркнуть свое к нему уважение. На какой-то миг, потеряв дар речи, я даже руки опустил, не понимая, действительно ли он обращается ко мне или еще к кому-то, притаившемуся за моей спиной. — Этот слепой — неплохой малый, но я уже в тысячный раз выгоняю его из виноградника. Вечно он тут все бочки попереворачивает, а Джакомо, виноградарь, не может же сторожить здесь каждый день. — Может, все-таки не стоило его так бить… — Подумаешь. Если бы я этого не сделал, он бы уже через два часа снова был тут. — Ну и что? Он слегка кривится, раздраженный моим ответом. Без сомнения, настоящий «хозяин», как он говорит, должен уметь заставить уважать себя. Потом он вновь как бы надевает свою невыносимую улыбку. — Надо суметь сразу же поставить себя, иначе потом будут одни неприятности. Меня-то слепой хорошо знает, ну и… По воскресеньям я подаю ему тысячу лир на рынке. Если послушать все, о чем он болтает… — А вы сами кто будете? — Синьор Марио Манджини. Это я продал тот кусок земли, которым сейчас владеет синьор. Он протягивает мне свою руку. Все еще не оправившись от потрясения, я тяну свою. — Синьор Польсинелли хорошо знал покойного? — Вы ведь и так уже обо всем наслышаны. Даже о моем имени. Он пускается в небольшой, но обстоятельный рассказ. В общем, ничего удивительного. Дарио приезжал сюда из Парижа, чтобы выкупить за наличные клочок земли, в котором он совершенно не нуждался. О цене они почти и не спорили, так что вскоре пошли к нотариусу. А совсем недавно этого самого нотариуса предупредили по телефону (мадам Рафаэль, без сомнения), что в бумагах надо будет проставить новое имя ввиду смерти предыдущего владельца. Естественно, что эта новость тут же распространилась среди тех, кто имел отношение к земле. Манджини закончил свою речь, добавив, что рано или поздно он все равно встретился бы с «новым хозяином». — Дарио вам объяснил, конечно, зачем ему понадобились эти гектары? Он ухмыляется. — Сначала я и впрямь пытался это понять. Ведь из этого винограда, синьор Польсинелли, даже такому старому крестьянину, как я, и то никогда не удавалось сделать ничего путного, так что… О мертвых, конечно, плохо не говорят, но все-таки… не залетному французику с ним справиться, с этим виноградником… Он говорит это с нескрываемой гордостью, с врожденным достоинством человека, никогда не отрывавшегося от корней и не унижавшегося до того, чтобы просить милостыню на чужбине. Наверное, есть особое достоинство в том, чтобы не сбежать. Не знаю. Пользуясь коротким молчанием, он вешает ружье на ремень и встает, прямой, как единица, как солдат по стойке «смирно». Пытаюсь определить его возраст, вполне безуспешно, впрочем. Надменный вид, точные движения и незаурядная сила, которую он обнаружил, когда давал взбучку слепому. Лицо, выдубленное солнцем, множество морщин, усталый взгляд. Может, лет шестьдесят. |