Книга Имаджика, страница 217 – Клайв Баркер

Зрелище погрузилось в полную темноту, и она наконец-то смогла перевести дух.

– Это еще не все, – услышала она голос Оскара у себя над ухом.

В нескольких местах темнота расступилась, и сквозь просветы она увидела лежащее на полу тело. Это была она сама – образ был слеплен грубовато, но вполне узнаваем.

– Я тебя предупреждал, – сказал Оскар.

Темнота, сквозь которую проступила эта картина, не рассеялась полностью, а осталась висеть в комнате, словно туман, и из нее появилась вторая фигура и опустилась на пол рядом с ней. Еще до того, как началось действие, она уже поняла, что Оскар допустил ошибку, приняв эту сцену за пророчество об угрожающей ей опасности. Тень у нее между ног не была убийцей. Это был Миляга, и Чаша включила эту сцену в свою последовательность, потому что Примиритель был единственной надеждой на то, что грядущую катастрофу можно предотвратить. Оскар застонал, когда тень потянулась к ней, проведя рукой у нее между ног, а потом, поднеся ко рту ее ступню, принялась пожирать ее.

– Он убивает тебя, – сказал Оскар.

Конечно, если смотреть со стороны, с рациональной точки зрения это действительно была смерть. Но ведь на самом деле это никакая не смерть, а любовь. И это не пророчество – это прошлое; это тот самый любовный акт, который они совершили прошедшей ночью. А Оскар смотрел на это как ребенок, который подглядывает за родительским соитием и думает, что над матерью свершается насилие. Но в каком-то смысле она была рада этой ошибке – ведь она избавляла ее от необходимости объяснять происходящее над Чашей.

Она и Примиритель, окутанные покрывалами темноты, сплелись в единый узел, который затягивался все туже, туже и туже и наконец совсем исчез, оставив камешки плясать в абстрактном порядке.

В конце прошедшей перед ее глазами последовательности эта интимная сцена смотрелась довольно странно. Переход от Храма, Башни и дома к сцене катастрофы сулил мрачные перспективы, но ведь катастрофа уступила место видению любви, и это внушало надежду. Возможно, это был знак того, что слияние способно положить конец той темноте, которая надвигалась на землю в предыдущей картине.

– Теперь все, – сказал Оскар. – Через некоторое время все начнется сначала и повторится снова. Снова и снова.

Она отвернулась от Чаши, камешки которой, немного было успокоившиеся после любовной сцены, вновь начинали греметь.

– Ты видела, в какой ты опасности? – спросил он.

– По-моему, я – всего лишь бесплатное приложение, – сказала она, надеясь отвлечь его от размышлений об увиденном.

– Только не для меня, – ответил он, обнимая ее за плечи. Несмотря на все раны, вырваться из его объятий было едва ли возможно. – Я хочу защитить тебя, – сказал он. – Это мой долг. Теперь я отчетливо понимаю это. Я знаю, что тебе пришлось многое пережить, и от меня – в первую очередь, но я могу загладить свою вину. Я оставлю тебя здесь, со мной, в полной безопасности.

– Так ты думаешь, что мы здесь спрячемся, а Армагеддон просто пройдет у нас над головой?

– Ты можешь предложить что-нибудь получше?

– Да. Мы будем противостоять ему, любой ценой.

– Над этим невозможно одержать победу, – сказал он.

Она слышала, как камни грохочут у нее за спиной, и по их шуму поняла, что они изображают бурю.

– А здесь у нас есть хоть какая-то защита, – продолжал он. – У каждой двери и каждого окна я поставил духов-хранителей. Видела тех, на кухне? Они самые крошечные из всех.

– Но ведь они все мужского пола, не так ли?

– Ну и что?

– Они не защитят тебя, Оскар.

– Они – это все, что у нас есть.

– Может быть, это все, что у тебя есть...

Она выскользнула из его объятий и направилась к двери. Он последовал за ней на площадку, требуя ответа на то, что она хотела сказать своей последней фразой, и, разозлившись в конце концов на его трусость, она повернулась к нему лицом и сказала:

– Долгие годы великая сила была у тебя под носом!

– Какая сила? Где?

– В темнице под Башней Роксборо.

– Что ты такое несешь?

– Ты не знаешь, кого я имею в виду?

– Нет, – ответил он, в свою очередь рассердившись. – Чушь какая-то.

– Я видела ее, Оскар.

– Как ты могла? Никто, кроме членов Общества, не может попасть в Башню.

– Я могу показать ее тебе. Отвести туда прямо сейчас.

Она понизила голос, внимательно вглядываясь в обеспокоенное, раскрасневшееся лицо Оскара.

– Я думаю, что она – кто-то вроде Богини. Я дважды пыталась вызволить ее, и оба раза у меня ничего не получилось. Мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.

– Это невозможно, – сказал он. – Башня представляет собой хорошо укрепленную крепость. А сейчас – тем более. Говорю тебе, этот дом – единственное безопасное место во всем городе. Выйти из него – для меня равносильно самоубийству.

– Значит, так тому и быть, – сказала она, не собираясь иметь дело с воплощением такой трусости. Она начала спускаться вниз по лестнице, не обращая внимания на его призывы.

– Но ты не можешь уйти от меня, – сказал он, словно бы в удивлении. – Я люблю тебя. Ты слышишь? Я люблю тебя.

– Существуют вещи поважнее любви, – ответила она, тут же подумав, что легко произносить такие слова, зная, что дома ее ждет Миляга. И все равно это было правдой. Она видела этот город уничтоженным и обращенным в пыль. Предотвратить это – действительно важнее, чем любовь, в особенности, если подразумевать под ней бесхребетную склонность Оскара к разнообразию.

– Не забудь запереть за мной дверь, – сказала она, спустившись с лестницы. – Никогда не знаешь, какого гостя пошлет тебе судьба.

2

По дороге домой она зашла в бакалейный магазин купить кое-каких продуктов. Хождение за покупками никогда не было ее любимым занятием, но сегодня вся процедура приобрела какой-то сюрреалистический характер благодаря ощущению надвигающейся катастрофы, которое повсюду сопровождало ее. Она расхаживала по магазину, выбирая все необходимое, а в это время в голове у нее разворачивалась картина смертоносного облака, неумолимо наползающего на город. Но жизнь должна была продолжаться, пусть даже за кулисами ее и поджидало забвение. Ей нужно было купить молоко, хлеб и туалетную бумагу, а также дезодорант и пакеты для отходов, чтобы класть их на дно мусорного ведра на кухне. Только в художественном вымысле ежедневная рутина существования отодвигается в сторону, чтобы освободить центр сцены для великих событий. А ее тело будет испытывать голод, уставать, потеть и переваривать пищу до тех пор, пока не опустится последний занавес. В этой мысли для нее заключалось странное утешение, и хотя темнота, сгущавшаяся у порога ее мира, должна была бы отвлечь ее от повседневности, произошло совершенно обратное. Сыр она выбирала куда более привередливо, чем обычно, и перенюхала с полдюжины дезодорантов, прежде чем нашла устраивающий ее аромат.