Онлайн книга «Бегущая против волны»
|
Он откинулся на подушки, прикрыл глаза, прошептал, переведя дыхание: — Вы хотели почитать стихи. Я ждал все эти дни… Ирина, отбросив всякое жеманство, молча встала, подошла к своей сумке, висящей на вешалке, вынула томик стихов Бунина, вернулась обратно. — Мне очень нравится вот это: Мы рядом шли, но на меня Уже взглянуть ты не решалась, И в ветре мартовского дня Пустая наша речь терялась. Белели стужей облака Сквозь сад, где падали капели, Бледна была твоя щека, И как цветы глаза синели. Уже полураскрытых уст Я избегал касаться взглядом, Но был еще блаженно пуст Тот дивный мир, где шли мы рядом. — «Но был еще блаженно пуст тот дивный мир…» — эхом повторил Дубец и, помолчав, не то спросил, не то ответил своим мыслям: — Это он о начале любви говорил. — И мне так кажется. — Почитайте еще. — Нет, нет. Я пойду. Вам надо отдыхать. Тут и до меня были люди. Хватит на сегодня. — Откуда вы знаете, что ко мне приходили? — Я видела Истомина, — не подумав, брякнула она и тут же спохватилась, но было поздно. — Ах, да. Я забыл, что вы знакомы. Дубец отвернулся, непроизвольно сжав в кулаке край одеяла. — Сергей Владимирович, вы, наверное, бог знает что подумали обо мне тогда, в пансионате… Но я… — Не стоит ворошить прошлое. Тем более столько воды утекло… — Нет, я должна сказать, — упрямо сказала Ирина. — В тот вечер он явился без всякого приглашения и даже без всякого намека с моей стороны. Я прогнала его. Честное слово! До свидания! Она почти убежала, без лишних слов и без оглядки. С этого дня Ирина стала ездить к Дубцу регулярно. С утра до вечера все ее мысли так или иначе были связаны с ним. Со свойственной ей одержимостью, когда главной движущей силой становится истинное чувство, она помогала ему вернуться в мир, который еще недавно казался недоступным и покинутым чуть ли не навсегда. В конце апреля они уже гуляли по больничному парку, а в мае, после праздников, лечащий врач обещал выписку. — Взгляните, Ирочка, нет, не туда, левей, видите липу? Красавица, правда? Вас напоминает. — И чем же? — лукаво спросила Ирина. — Во мне все такое же липовое? — Ох, и пересмешница же вы! Как раз наоборот. Вы настоящая, уж поверьте моим сединам. А напоминает она вас хрупкой беззащитностью. Стоит одна, тонкая, в пушистой кроне, а вокруг толстые корявые березы. — Странно. Обычно женщин, чтобы сделать им приятный комплимент, как раз с березками сравнивают. — Вот именно. С березками. А этим лет сто, не меньше. — Значит, и я через двадцать лет превращусь в такую же толстую и корявую… — Неправда. Вы и через двадцать, и через тридцать лет будете такой же милой и беззащитной. Красавицей, одним словом. — Но ведь это плохо — всю жизнь прожить беззащитной. — Плохо. Вот я и хочу взять вас под свою защиту, насколько сил хватит, конечно. — Спасибо. Но вам сейчас самому поддержка нужна. А вы еще и не бережете себя. Вчера, например, ходили в парк без сопровождения. — Это вам сестра проболталась? — Пожаловалась. Вы на нее не обижайтесь и не ругайте. Она искренне говорила. — Если искренне, то не буду. Искренность нынче дороже золота. Слишком много лжи и фальши. А то и просто равнодушия. — Не знаю… Мне кажется, если с людьми говорить честно и открыто, то и в ответ услышишь искренние слова. Разве нет? — Не всегда. Людьми движут личные интересы, порой не совпадающие с твоими собственными, и даже больше, враждебные твоим. Но это обычно скрывают под личиной добропорядочности и с вполне дружеской улыбкой делают тебе гадости. — В бизнесе, наверное, без этого никак не обойтись. — Ну почему? И в других областях этого добра навалом — и в чиновничьем мире, и в искусстве, да везде, в том числе и в семье. Какое-то время они молча шли по аллее молодых кленов. — Присядем на эту скамью? — предложила Ирина. — Можно. Она хотела помочь ему, но он опередил — взял ее за локоть и усадил на скамью первой. — Спасибо, — улыбнулась она, почувствовав за этим обычным знаком внимания нечто большее. — Не за что. Ох, Ирина, Ирина… — Вас что-то беспокоит? — Беспокоит? Наивная вы моя девочка! Беспокоит меня то, что я не могу поднять вас на руки. Вот что меня беспокоит. А как бы здорово было сейчас пронести вас по этой аллее, а? — Всему свое время. Потерпите, — кокетливо улыбнулась она. — Да я и так уж только и делаю, что терплю. Но в ваших словах я слышу обещание. Это правда? — Обещание чего? — Счастья. — Счастья? Нельзя заранее обещать счастье. Иногда кажется — вот оно, рядом, стоит лишь протянуть руку, а оно ускользает, растворяется в воздухе, будто туман под лучами солнца. — Вы правы. Но все равно я буду ждать. Ирина возвращалась домой на метро. Под стук колес и гудение то разгонявшегося, то сбрасывающего скорость поезда она задумалась над словами Дубца об искренности, лжи и фальши. Из памяти выплыла сценка, происшедшая в вестибюле пансионата. Его грубые слова были адресованы женщине, жене, с которой была прожита большая часть жизни. Пусть нелюбимой, вернее, разлюбленной, но это не умаляло его вины. Когда же он был искренним, настоящим, а не «липовым»? Тогда или только что? Или все его грани вполне естественны и вкупе составляют его суть — сложную, противоречивую, богатую на цвета и оттенки? Его поведение, выходит, непредсказуемо? В таком случае ей надо опасаться его вспышек гнева. И в нее могут полететь фразы наподобие «что ты телишься!». Ее передернуло от этого предположения. Нет, не связывались в одно целое прошлое и настоящее. Слишком разные образы — тот, в пансионате, и нынешний, в больнице. А может, причиной тому черная бездна, на краю которой он побывал, узнав таким образом истинную цену жизни? Многое понял и стал другим? Скорее всего. Она, вообще, была склонна больше оправдывать людские поступки, нежели обвинять и выносить жестокие вердикты. Это было созвучно ее доброй натуре, ее взглядам и мироощущению. Она и мужу нашла оправдания, простила и отпустила навеки, найдя в Себе изъяны, обвинив себя в его уходе. Завтра день рождения Сергея Владимировича. Ирина поймала себя на том, что не может называть его просто Сергеем. Одно дело, когда человеку двадцать семь, и совсем другое, когда… Она улыбнулась своим мыслям. Ну и бросает же ее судьба — то в трепетные объятия мальчика, то в искушенные, уверенные руки старика. Из огня да в полымя. Впрочем, зачем утрировать? И Сережа — далеко не мальчик, и Сергей Владимирович — еще не старик. Ей неприятно было сознавать, что от имени Сережа она будто подтаивает, плавится, как горящая свеча. |