Онлайн книга «Только ждать и смотреть»
|
Бабушка Нуца Церетели делала подарки мимоходом. А потом мимоездом. Благодаря ей все полукровки в семье приобщились к старинной княжеской фамилии. К ней и сама Нуца имела отношение по касательной. Месяца два она побыла замужем – как в гостях – за грузинским князем. Но его быстро расстреляли. Шестнадцатилетняя вдова Нуца Церетели уселась в кресло и просидела без движения – по разным легендам – то ли день, то ли месяц. Потом она пропела бархатным, как кресло, голосом: “Не уезжай ты, мой голубчик, печально жить мне без тебя” – и отказалась ходить. Говорят, мужчины переносили ее с кресла на кровать на руках, и этих рук было много. Поэтому именно те армяне и русские, что стали вдруг грузинских кровей, родством с ней не кичились. И вот “Фиджи”, несмотря на “ф”, все смогли произнести. Приезжала дальняя родня, растягивала раскладушки в центре комнаты, прятала грязные носки под матрац и говорила ей: “Фиджи, детка, вся деревня знает, что ты стала красавицей”. Хоть это была деревня без телевидения, где никто не слыхал о далеком острове. Единственным человеком, кто не сдавался, была мать. Каждый раз во время ссор она щурила зеленые глаза и выбрасывала – как груди-бомбы – ее имя, нож в сердце. И только много позже, уже после смерти отца, когда стесняться стало некого, Фафочка нашла достойный ответ: “А ты убила бабушку Нуцу Церетели!” Но Олико не убивала бабушку Нуцу. Она только всадила ее в бархатное кресло навсегда. И об этом в семье не говорили. Фафочка думала, что, когда ей исполнится шестнадцать лет, Олико и Нуца усадят ее на диванчик и вместе, перебивая друг друга, выдадут ей все семейные секреты. И самый главный из них – как это они выходили замуж, каждая в шестнадцать лет. Но ей никто ничего не рассказывал. Олико не помнила или не хотела вспоминать. Как ей было шестнадцать и она бежала, задыхаясь, на вокзал в одном сарафанчике. И сердце ее билось не в груди, а в горле, а грудь была плоской, будто танк проехал. И ей казалось, что Нуца Церетели догонит ее на своих ногах-кеглях, остановит ее, не выпустит, и она бежала, как бежим мы во сне, изо всех сил. И ей не было стыдно, и ей не было больно – тогда. И она не думала о Нуце, которая валялась сейчас на полу, вся в слезах и маленьких какашках, а лишь о том, чтобы успеть. И она только чуть растерялась, когда увидела, как много их на вокзале – одноногих. Так который Володя? А потом кто-то выкрикнул: – Рамишвилс вин элодеба? (Рамишвили кто-нибудь встречает?) – и она шагнула вперед и сказала: – Я! Чьи-то руки подхватили ее – три железные ступеньки, вагон, тамбур. Володя. Но разве все было так? Нуца Церетели почему-то поняла, куда Олико собирается. Эта сумка с вещами, трусики с кружевами, шелковая рубашка. Нет, не в Кутаиси к Надии. Нуца бросилась на дверь и зарыдала: – Не уходи, умоляю тебя, голубчик мой! Я – мать твоя! А Олико отодвинула ее рукой – или оттолкнула? – Нуца упала (она все время падала), и Олико прокричала ей: – Какая ты мне мать, ты мне в жизни супа не сварила! – и побежала в чем была – в одном сарафанчике… Володя в это время поставил один костыль на перрон. Он увидел, как к нему пошли люди в шинелях – наверное, встречать. Он поставил на землю второй костыль. Воздух. Воздух! Пахло детством. Люди в шинелях спросили его документы, сверили какие-то списки и повели в другой вагон. Он ничего не понимал. Он вертел головой и смотрел по сторонам. Запахи раздирали ему душу на части. Воздух родины пьянящий. Его подтолкнули по железным степенькам. Он увидел лица людей, с которыми только что приехал из-за границы. Лучше смерть. Он обернулся и сказал им, людям в шинелях: – Дайте хоть с семьей встретиться! И тогда кто-то выкрикнул: – Рамишвилс вин элодеба? (Рамишвили кто-нибудь встречает?) Зачем она бросилась к нему, вскочила в вагон? Он увидел ее – девочку в сарафанчике, и сердце сжалось. Обманула. Он хотел спустить ее на первой остановке. Но поезд не останавливали. Их гнали в ссылку, всех вернувшихся из плена не вовремя, всех опоздавших, всех задумавшихся. Он хотел спрыгнуть сам под железные колеса. Но на кого ж оставить эту девочку? Так они вцепились друг в друга, чтоб не упасть. Первый поклонник сделал Фафочке предложение. Это было в кинотеатре, но не так, как в кино. Он прошептал ей в горячее ухо: закончишь школу, и мы поженимся. Потом он сложил руку ковшиком и обхватил бомбу Фафочки, как гроздь винограда. Фафочке стало жарко, душно, стыдно, и вдруг пуговицы ее лифчика одна за другой выстрелили в воздух – раз, раз! Вот так, с салютом, предложение было принято. Свадьбу решили делать небольшую – человек на триста, а обручение, за неделю до свадьбы, – человек на пятьдесят. По два литра вина на каждого мужчину, женщины не в счет, одна курица на четырех человек, надо с запасом, поросята… Фафочка, конечно же, не знала, что будет выходить замуж почти каждый год. Ей казалось, что сейчас, в шестнадцать лет, ее судьба решается раз и навсегда. Она будет носить обручальное кольцо! Она будет жить в семье мужа! Она будет называть свекровь мамой! Вот так тебе, Олико! Бабушка Нуца Церетели измерила ее тупоголовую грудь и раскроила свадебное платье. Фафочка не очень представляла, чем занимаются муж и жена после свадьбы. Ну вот, когда уже выпили за тамаду и гости разошлись, молодые супруги остались вдвоем, он расстегивает ее платье – “Нуца-бебо, сделайте, пожалуйста, побольше пуговиц!” – платье падает на пол, и… После “и” Фафочка терялась. Но утром жена просыпается в кровати рядом с мужем, и ее волосы красиво раскинуты по подушке – это Фафочка знала наверняка. Олико побегала по “закрытым” магазинам ЦК и Совмина – по звонку своего высокопоставленного одноклассника – и достала деликатесы. Икра черная в синей банке, икра красная в красной, вино марочное, лимонад “правительственный” с золотой бумажкой… Ей было некогда разводить с Фафочкой разговорчики. И зачем? Разве Фафочка ее о чем-нибудь спросила, посоветовалась? Пришла в дом с каким-то чернобровым мальчиком и заявила: “Я выхожу замуж!” Олико и с Володей не разговаривала. Может, потому что было некогда. Он то работал с утра до вечера, то валялся на кровати, накрыв лицо носовым платком. Как будто ему совершенно все равно, за кого выходит его дочь. – Тамадой кого назначишь? – кричала ему Олико с кухни. – Кого-нибудь из Кобаидзе, они все пьют как лошади, – отвечал Володя из-за занавески. – А в свадебное куда отправим? – К Дусе в Ленинград. Вот и весь разговор. Нуца Церетели пила кофе за кухонным столом. Потом она переворачивала чашку и смотрела на линии, бегущие ее по дну. Дороги, которые ей, на кресле, не покрыть. Фафочка подсаживалась к Нуце. Последняя надежда. – Бабушка Нуца, – начинала она тихо и краснела, – а крови сколько будет в первую ночь? Нуца отрывала от чашки голубые глаза. – Литра два-три, – отвечала она. |