Книга Сибирская любовь. Книга 2. Холодные игры, страница 77 – Наталья Майорова, Екатерина Мурашова

Софи еще раз отерла больному лицо, смочила губы. Сменила капризную мину на маску внимательной, слегка отстраненной сосредоточенности.

– Я вас слушаю, Иван Парфенович. Говорите сейчас, а после вам поспать надо…

Последующие слова Гордеева Машенька, как ни вслушивалась, разобрать не сумела.

– Марфа… Виноват ведь я? А? Виноват?

Иван Парфенович повернул голову, чтобы видеть сестру. Она стояла возле письменного стола, мешала в кружке какое-то зелье. Прямая, ловкая и неуклюжая одновременно… как росомаха. Обернувшись, поглядела на него исподлобья – будто хотела отвести глаза, да пересилила себя.

– Сам знаешь, что виноват.

Подошла, косолапо ступая, держа перед собой кружку обеими руками.

– Испей вот.

– Постой с питьем. – Гордеев чуть заметно поморщился. При самом слабом напряжении мышц чудилась ему непомерная тяжесть. – Виноват… Ты ж про Марию небось? Что будто уморил ее?

– Про много чего, – буркнула Марфа Парфеновна. И понимала, что не след тревожить болящего, и смолчать не могла.

– То-то. Много за мной, это ты верно. Про Коську Хорька слыхала? А? Прииск-то Мариинский… он ведь – его…

Умолк, переводя дыхание. Марфа Парфеновна глядела на него осторожно и жадно, боясь пропустить покаянное выражение. Напрасно глядела! Ни тени раскаяния. В рыжих глазах под набрякшими веками – лишь непонятные бегучие огоньки.

Он, поймав ее взгляд, через силу усмехнулся:

– Чего смотришь? Отец Михаил, что ли, за дверью с елеем? Погоди, рано еще. Я тебе не к тому говорю, чтоб кадить тут. Говорю: знаю, что виноват. Мое! Мне – отвечать. И отвечу!

Это «отвечу!» рухнуло к ее ногам, как колода. И огни-то рыжие… Бесовский взор у братца, прости, Господи! Марфа Парфеновна размашисто перекрестилась.

– Что ж, значит, в монастырь мне теперь ходу нет? – спросила вроде спокойно и сухо, а все равно получилось – с жалобным вызовом.

– Тебе я не сторож, – он снова перевел дыхание, – давно говорил: ступай. Машеньку… оставь. Разве ж не видишь, – он постарался сосредоточиться глазами на сестре, и глаза эти заметно смягчились, – не видишь, что она едва-едва… цвести начала? Поздненько… как и Мария моя. Ты ее не сбивай. Ну полюбила… малость не того. Да ништо, перетрется. У него сердцевина-то не порченая.

Теперь уж не в ее – в его голосе скользнули едва заметные жалобные нотки. Она молчала, поджав губы.

– Неужто забыла, как сама-то девкой была?

Марфа Парфеновна, склонив голову, сказала тихо и ровно:

– Я помню. А вот ты, братец, забыл. Про Тихона моего.

– Что? – Он и впрямь забыл. Но тут же вспомнил, понял, о чем она, и в рыжем взгляде поплыло удивление. – Вон ты откуда… Да брось, сестра! Не любила ты Тихона-то. Кабы любила, так легко бы не далась, ты ж не Мария! – Невольно повысив голос, он задохнулся, попытался кашлянуть, Марфа тут же, быстро склонившись, поднесла к его рту кружку с питьем.

Отхлебнул, продышался. Выговорил едва слышно:

– Не стоил он того, твой Тихон.

– А ветрогон этот того, значит, стоит? – Она выпрямилась, отступила, с громким стуком поставила кружку на стол.

Иван Парфенович не ответил. Закрыл глаза.

Сестра ушла не сразу. Стояла, глядела на него, гадала, спит ли. Потом ее босые ноги прошлепали к двери. Иван Парфенович осторожно поменял позу, повернул голову набок. Взгляд, сразу погасший, скользил по витым рамам картин, по печным изразцам, по лаковым листьям пальмы в кадке. Пролетел и по макету прииска, не задержавшись. Прииск… Нет, Коська, он не твой. Моим детям достанется… Машеньке. А с тобой на том свете встретимся, там и сочтемся. Нет, Коська, ты – пустой человек, хоть и тоже душа живая, мне перед тобой положено виниться, да не стану.

Вот Мария… А теперь, выходит, и Марфа.

Марфа и Мария!

Не мастер был Иван Парфенович евангельские притчи разгадывать. Но ведь такими они и были в его жизни. С женой – высоко и легко, а сестра все о земном, все о хозяйстве. Ну, жене-то он сам крылья и оборвал. Слишком высоко летала, тяжел он для нее. А как допустить?

«Ты куда это, Маша, глядишь, о чем думаешь?» – а в голове другой вопрос колотится: о ком? О ком?! Ведь невозможно же, чтоб никого не было! Раз не он, значит… С ума сходил, об стену головой бился: признайся, признайся! Она, бедняжка, сперва и понять не могла… все объясняла ему что-то. Вон, говорила, смотри: облако летит, а вон коряжинка, на лисицу похожа…

Марфа – та и объяснять не пыталась. Слишком хорошо знала братнин норов. Он-то думал: ей это в радость. Крепкий дом, ключи, варенья. А она… Выходит, тоже в высоту хотела. Да ладно, какая высота. Обычное дело бабье. Полюбила… малость не того. Иван Парфенович с трудом припомнил этого Тихона: ни кожи, можно сказать, и ни рожи, веснушки одни. Свистульки ребятишкам чудные резал… В детстве он с ним и не знался почти. А потом, когда уже приказчиком – наследником! – Данилы Егорьева приехал на родину за сестрой, она ему и выложи: хочу, говорит, за Тихона замуж. Он аж обомлел слегка. Это ж надо: всех дельных женихов по молодости расшугала, а как вышла из возраста – здравствуйте, нашла сокровище. Его, стало быть, с собой везти, на шею сажать? Не на то ли и позарился?.. Короче, и слушать не стал, отрезал: или за Тишку замуж, или со мной в Егорьевск.

Она ж сама, сама выбрала! Ну, может, поплакала ночь… У Тихона же в кармане воши на аркане и той не водилось! А потом – давай жилы рвать, Богу молиться. В монастырь! Вверх, вверх!

Ан с Тихоном-то, может, у нее бы и вышло.

Иван Парфенович дернул лицом, жестко превозмогая вспыхнувшую боль. Что за мысли полезли! О том ли надо сейчас? Ведь – конец!..

Конец. Он медленно проговорил это слово вслух, пытаясь осознать. Страх Божий почувствовать, что ли! Не выходило. Конец – значит конец.

И беспокойство за дело, что неистово грызло с весны, отступило как-то. Все уже – ничего не переиначишь. Пусть ветрогон этот, которого судьба подсунула, берет в свои руки. Руки-то – ничего, крепкие… он, пока в Екатеринбург ездили, пригляделся. И Петьку он не обидит. И с рабочими… не так круто. По-современному, с обхождением.

Вдруг остро хлестнуло запоздалое сожаление: вот если б сам-то он так умел. Если б шли к нему люди, да из лучших лучшие, если б знали, что тут им все: и работа, и лечение, и ученье, и… Ох, как бы развернуться-то можно было! Не сажать себе кровососа Алешку на шею, а таких, как Матвей, – к машинам, таких, как Митя-Сережка этот, – к управлению, таких, как Коронин да младший Полушкин, – науки изучать, да тут бы!..

Упущено, все упущено. Он не дал себе воли: не стал представлять, что было бы, если бы… Морщась, пустым напряженным взглядом смотрел в стену.

К сумеркам в доме Гордеевых все стихло. Иван Парфенович уснул. Машенька тихо плакала у себя. Серж, более никем не тревожимый, отправился ее утешать. Пичугин оставил Марфе последние наставления и отбыл домой. Софи тоже собиралась отправиться к Златовратским.