Онлайн книга «Напрасные совершенства и другие виньетки»
|
Как известно, у “Я вас любил…” есть огромное поэтическое потомство, целый калейдоскоп упражнений на его темы. Среди них – ранний хит Наума Коржавина (1945): Предельно краток язык земной, Он будет всегда таким. С другим – это значит: то, что со мной, Но – с другим. А я победил уже эту боль, Ушел и махнул рукой: С другой… Это значит: то, что с тобой, Но – с другой. В ключевых строках гендерное равноправие почти идеально: концовки обеих строф могут читаться и как гетеросексуальные, и как гомосексуальные. С той оговоркой, что хотя бы для одного из партнеров грамматика задает в первой строфе мужской род (с другим… с другим), а во второй – женский (с другой… с другой). Ну и, конечно, подводит начало второй строфы, с традиционно мужским лирическим эго. Избавиться от этого можно (с маловероятного позволения Коржавина), прибегнув, например, к безличному инфинитивному письму. Предельно краток язык земной, Он будет всегда таким. С другим – это значит: то, что со мной, Но – с другим. *Пора уже победить эту боль, — Уйти и махнуть рукой: С другой… Это значит: то, что с тобой, Но – с другой. Шекспир с Кузминым отдыхают… Кстати, о Кузмине. Позволю себе небольшой каминг-аут, “выход из клозета”, но не в сексуальном смысле (тут я неисправимый натурал [77] ), а в литературном. Некоторое время назад я напечатал, под полупрозрачным псевдонимом и в сопровождении еще более прозрачной “Справки об авторе”, [78] рассказ “После лыж. Из дневника женщины”, с густым мультигендерным сюжетом и множеством кузминских аллюзий. Славы вымышленному автору этот опус, однако, не принес, так что настало, пожалуй, время катапультировать его из рискованной творческой сферы (где как-никак нужен талант) в безопасную академическую. 2
В эту тихую гавань мы и вернемся. Но начнем опять-таки с чего-то художественного. Как матерому ахматоборцу, мне иногда шлют соответствующую любительскую продукцию. Пару занятных ахматулетов а la Хармс электронная почта принесла из одного далекого университетского города. Автор явно начитан до зубов, в курсе всего, что полагается знать, и норовит уязвить Анну Андревну где побольнее. Вечером Лев Толстой очень любил крестьянских ребят, а устриц не очень, особенно после истории с Чеховым. Часто, недоев, выбрасывал. Ведро всегда выносил сам. Вот однажды выходит и видит: в помойке кто-то роется. Пригляделся – Ахматова. Отлепит вчерашнюю устрицу от блюда и нюхает, чем пахнет. – Мусорная старуха, – подумал Толстой. С тех пор ведро выносили в очередь Софья Андреевна и Татьяна Львовна. Женитьба Мама стала сватать Блоку Ахматову. Саша отвертывался. Когда она очередной раз пристала, не выдержал: – Только не эту, не эту, не эту!.. Но спохватился, что потомки поймут неправильно, и пояснил: – Сил нет читать! На каждой странице “самый нежный”, “самый кроткий”. Да еще зачем-то “мертвый жених”. Мать, мечтавшая о внуках, согласилась: – Да, у нее уже есть ребенок. И тоже, говорят, непослушный, пассионарный какой-то. На том и порешили. Визитные карточки Однажды Ахматова опять собралась замуж. Заказала новые визитки: А. Гаршин, поэт. Поехала в Питер. Гаршин встречает ее на вокзале. – Your place or mine? – спрашивает, нахал, по-английски. И оскал волчий. “Оборотень, – догадалась Ахматова. – Вот почему у нас все не как у людей”. – Нет, – говорит. – Я с тобой не стану пить вино. И песен тебе своих не дам. Тебе идти направо, мне идти налево. Так все и расстроилось. – Не горюй, – утешала ее Раневская. – За тебя всякая пойдет. А карточки Бунину отослали. Ничего не скажешь, прямо на глазах грамотеет новое племя ахматоведов, белозубое, младое, незнакомое. Меня особенно позабавила третья миниатюра – в ней слышится отклик на мои старые экзерсисы… Дело в том, что, вслед за самой поэтессой, служители ее посмертного культа продолжают с замшелым советским пуританизмом замалчивать ее лесбийский опыт, как если бы он все еще мог бросить на нее тень. Как если бы браки и адюльтеры с мужчинами украшали мученический образ этой жрицы несчастной любви, а связи с женщинами – портили. Бисексуализм Марины Цветаевой и Надежды Мандельштам постепенно принимается к сведению – благодаря полной открытости первой и растущему корпусу мемуарных свидетельств о второй. Тем более – гомосексуализм Кузмина, которого сам он нисколько не скрывал. Впрочем, и сегодня среди кузминистов молчаливо подразумевается, что мы любим его не за “это” и, значит, можем “этого” не замечать. Эпизод с молодым Заболоцким, который очень понравился Кузмину и страшно застеснялся, коллекционируется знатоками в качестве анекдота, но именно анекдота, гораздо менее релевантного, чем воображаемые романы Ахматовой с Блоком, Мандельштамом и Пастернаком. Все такие “неуставные” факты интересны уже сами по себе, так сказать, в порядке кухонного любопытства, не менее, кстати, законного по этому поводу, чем по остальным. Будучи публичными фигурами, знаменитости естественно попадают под свет юпитеров – любишь кататься, люби и саночки возить. Что практически неизбежно в случае поэтов с отчетливой жизнетворческой программой, то есть сделавших свою биографию предметом искусства, а значит, и читательского восприятия и критического анализа. Очень интересно, “как это у них там было и как они там с этим устраивались” (Зощенко) – и как “это” презентировали. Говорили ли Надежда Яковлевна с Анной Андреевной на бисексуальные темы – или делали друг перед другом вид, что ничего подобного? Или Надежда Яковлевна закидывала удочку, а Анна Андреевна принимала неприступный вид? Каков был режим признания/отрицания подобных facts of life в своей узкой и в более широкой среде? до 1917 года? в 1920-е годы? в 1930-е? |