Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
– Краски сделались важнее рисунка? – Менялись назначения и соотношения ролей рисунка и красок, – посмотрела с сомнением: стоит ли продолжать? – Но есть и некая общая формула. Леонардо, воплощая в живописи тончайшие свои умозрения, считал, что за идеи отвечает рисунок, а за чувства отвечают краски. Соня медленно разминала в пальцах папиросу. – Чувства побеждали идеи? – Нет, не совсем так… Хотя в чём-то ты прав – идеи надо было бы чётко сформулировать, но как это можно сделать, если сама мировая плоть, по ощущениям, распадается, а перед художником – неизвестность? Цветовые пятна, сплетения линий на холстах отменяли привычную, сразу узнаваемую реальность, но при этом Пикассо, например, главным образом мыслил конструирующим рисунком, а Матисс – красками; Пикассо даже говорил: стоит изменить какой-то один цвет на холсте Матисса, как сразу развалится композиция. Были, правда, и промежуточные состояния художественной мысли: Сезанн считал, что в формах живой природы можно увидеть их, свободных форм этих, первооснову: цилиндр, куб, конус… – Кубисты – естественные продолжатели Сезанна? – Умно… Но тут сложнее всё получалось, обобщения ведь служили выявлению внутренней сути, – беззвучно постукивала по столу гильзою папиросы. – Пикассо пытался самими композициями, да, попытайся это понять – самими композициями своими пытался проникнуть во внутреннее строение вещей, выявить и раскрыть даже через кажущееся уродство разрывов и деформаций красоту этого загадочно-невидимого строения, причём строения подвижного, ещё будто бы длящегося, во всяком случае, незавершённого – даже скрипка, совершенная по форме в своей идеальной законченности, мнётся, ломается, а ведь именно искажения её формы как бы позволяют кисти проникать вовнутрь формы. Кто-то из умных людей, из русских парижан, не вспомню только кто, склероз, сказал: «Когда я увидел картины Пикассо, я понял, что с миром что-то происходит». Хорошо сказано, правда? – подвинула пепельницу. – А тебя заинтриговали в Эрмитаже кубисты? Да, краски у кубистов по первому впечатлению отступают на второй план, холсты монохромны, хотя – замечу – при всей их колористической сдержанности многооттеночно монохромны. Зато, если всмотреться в кубистические холсты, ты не сможешь не заметить, что рисовали кубисты очень строго и точно. Да, – дёрнула плечом, – такой вот повальный бзик: увидеть невидимое, – убежала на кухню, услышав угрожающее шипение, вернувшись, вытерла с тяжёлым вздохом руки и докончила фразу: – «Увидеть невидимое» означало также для части художников, желавших не только обогнать время, но и заглянуть в потёмки души и мозга, увидеть жизнь как бесконечный, но выписанный во всех пугающих подробностях сон. Как тут не вспомнить, что у каждого сновидца свой мир, а у тех, кто бодрствует, мир общий на всех. Художники, ясное дело, принадлежат к сновидцам, не только сюрреалисты – все художники. Что особенного? Сейчас об этом все, кому сколько-нибудь интересно искусство, знают, но тогда он первым, как думал, узнавал от неё о возбудителях творчества, о секретах живописи. – Скажи, – повторно спросил, вскинув голову, – Боровиков, «наш маленький голландец» – художник? Снова рукой махнула, помолчала. – Скажи, а почему и чем натюрморты настоящих маленьких – или малых? – голландцев могут так удивлять? Ну что особенного? Всего лишь точно выписанные предметы: срез окорока, нож, лук-порей на краю стола. – Возможно, потому, что выписаны предметы сотни лет назад. Правда, писали их на потребу обывателей-заказчиков ремесленники от живописи, но каждому временному периоду свойственно своё видение. Мы теперь, когда смотрим на скромные, но точные те полотна, невольно ощущаем что-то оригинальное, даже волнующее в давних нормах компоновки предметов и самого письма; мы словно смотрим сквозь таинственное окошко в другое время. * * * Через годы, вспомнив тот разговор с Соней, он тут же перенёсся в Алупку, в поздний тёплый вечер над морем; он, Катя, Костя, попивая имбирную настойку, слушали, Гена читал… Глядя на полотна «малых голландцев», вспоминаю: на этом стуле с высокой спинкой я когда-то сидел (удобный стул), из этого бокала дымчатого хрусталя пил тёмное пиво (его вкус трудно позабыть), этой салфеткой льняного полотна вытер подбородок (так и осталась она, смятая, на столе), в это окошко с цветными стёклами я глядел на улицу (по ней бродили бездомные собаки). Как всё хорошо сохранилось! Но где же я сам? Куда я делся? Годами ищу себя на полотнах «малых голландцев». * * * Придвинула пепельницу. – Вот ты про красоту спрашивал и про родовые отличия искусства от неискусства. При всей сложности определений ясно, что суть красоты, и стало быть искусства, меняется во времени, – посмотрела с сомнением, поймёт ли? – Внутри самой гармонии рождается и разрастается диссонанс. Гармония, диссонанс, – новые для него слова… Их ему ещё предстояло наполнять смыслами. – Нельзя было Анюте что-то объяснить? – Объяснить искусство? – посмотрела с сожалением, закурила. – Ты же сам приводил Анютины слова о том, что истину в полноте её в принципе нельзя высказать. Мы с тобою ходим по кругу. Как объяснить, если не дано почувствовать красоту во всей её переменчивости? Искусство вовсе не каждому открывается. И кому объяснить – Анюте, такой упрямой, если не сказать упёртой? Она, – бросила обгорелую спичку в пепельницу, – сама называла себя ослицей, сама оставила себя за бортом… – Да и художник сам не знает и не может знать всего того, что творит: во всех намерениях его есть какой-то тёмный остаток, художник пишет картину, а до конца не ведает, что творит. Соня повернула голову удивлённо. – Мне это Махов, сосед-художник, сказал. – Умно! – Ещё он сказал, что картина умней создавшего её художника, до картины надо дорасти, и на рост такой у человечества могут уйти столетия. – Тебе повезло с соседом. Но отчего картина становится умной? – приподняла плечи, голову, а грудью прислонилась к столу. – Художник, когда пишет, находится внутри какого-то вихря, да. Но отчего и как умнеет картина? Не от внушений же святого духа, не святой же дух смешивает и кладёт на холст краски… Внутри вихря… огненного вихря? Хитрец Махов смотрел на Германтова своими смеющимися, с отблесками огня глазами. – Когда-то Анюта спрашивала сама себя, можно ли ум увидеть. С тех пор и я хочу увидеть, именно увидеть, как и из чего возникает картинный ум. – Уже есть чем поделиться? – Ум, по-моему, проявляется в красках и линиях, если художник мыслит абстрактно даже тогда, когда пишет что-то конкретное, хотя бы самые обыкновенные яблоки или луковицы; проявление абстрактного начала – композиция. |