Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
– О томлениях? Разве в конце концов гуманизм не победил? И разве отделим гуманизм от Ренессанса? – Гуманизм победил безраздельно и на все времена! – кивал с серьёзной готовностью согласиться, но в своём амбивалентном духе насмешник Германтов. – Правда, – добавлял он с напускной растерянностью, – под конец действия в шекспировских драмах, на пике Ренессанса и всех его гуманистических потуг, между прочим, написанных, на сцене обнаруживались почему-то горы трупов. – У вас, мне кажется, прошу прощения, мысль двоится. Или, выходит, было два Ренессанса, возвышенно-гуманистический и… – Не-е-ет, – улыбался, – мысль, может быть и двоится, иначе её не привести в движение, но Ренессанс – один! В том-то и дело, что один, ибо един человек в возвышенностях своих и низостях. – Так когда же, когда родился? – переспрашивали. – В 1436 году, – невозмутимо отвечал Германтов, и впрямь решительно закрывая тему. – Родился Ренессанс именно тогда, когда был возведён, если хотите, – вознесён в небо, купол. * * * И словно сразу, едва вознёсся купол, был преодолён – при всей условности границ – стилевой рубеж: теории-трактаты Альберти становились понятными, а новоявленные архитектурные формы Ренессанса – обрамляющие ли внутренние дворики нефы или накладные фасадные аркады, приставной фасад-маска и прочая и прочая – сразу, едва воплотились в камне, стали для флорентийцев своими, привычными, пожалуй что – нормативными; мысленно прогулялся по торжественным, с колоннами-аркадами, нефам Сан-Лоренцо, Санто-Спирито. Как обходились без периодов ученичества, без взрослений-формирований? Вот он, Ренессанс, не было его, а есть, и сразу – зрелый! А уж потом – столетия колонн, арок… Да, столетия вариаций. Поставил «Лоно Ренессанса» на полку. Набрал номер «Евротура»: в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен, в настоящее время абонент недоступен… Отложил телефон. * * * Итак, стояли они под сдвоенной аркой Росси, точнее – в «межарочном», открытом в небо, пространстве… Над ними зависал правильный – голубой, с краем облака – небесный прямоугольник и забавно торчавшая в небо, возвышаясь над невидимой отсюда, снизу, торжественной колесницей, зеленоватая, цвета хаки, Победа с приделанными к спине крылышками. А постояв, опустив-таки головы, из-под Арки Главного штаба посмотрели ещё, конечно, и на Зимний дворец, и Германтов молвил: – Знаешь, что ответила тёзка твоя, Екатерина Великая, Растрелли-сыну, предложившему поставить перед Зимним дворцом конный памятник Петру Первому, добротный, в антично-ренессансной традиции, памятник, исполненный Растрелли-отцом? Нет, императрица не обвинила зодчего в семейственности, она, как если бы сведущей была в профессиональных тонкостях, пожурила создателя Зимнего дворца и резонно отклонила его предложение, посчитав, что тот памятник для Дворцовой площади слишком мал. О, напомню: самодержавная тёзка твоя не просто интуитивно побаивалась разнобоя в масштабах-соотношениях, а была провидицей высоких гармоний зрелого Петербурга. Она будто бы заранее знала, что расстрелиевский памятник отлично приживётся потом перед Михайловским замком, детищем её нелюбимого наследника-фантазёра, где он и свою смерть найдёт, тогда как в пространственном фокусе огромной, всем ветрам открытой Дворцовой площади непременно взметнётся в небеса мощная Александровская колонна; когда ещё, получается, Екатерина озаботилась возвеличиванием своего любимого внука. Катя кивала: удачно озаботилась, ангел с крестом отменно вылеплен. Это был один из коньков Германтова, он любил порассуждать о русских императорах как о просвещённых, чудных в предвидениях-наитиях своих и при этом прагматично-эффективных главных архитекторах Петербурга; у него для таких рассуждений всегда припасены были иллюстрации в виде присказок-апокрифов. Императоров и впрямь ведь отличало редкостное пространственное чутьё… Низкий поклон им, твёрдым и мягкотелым, вздорным и последовательным, умным и недалёким в отдельных проявлениях своих, но – взрастившим Санкт-Петербург. Хлопнула крышка холодильного ящика, Катя торопливо развернула чуть раскисшую обёртку; белая полоска пломбира меж двумя вафлями; Катя обожала мороженое, крупные белые капли падали на асфальт. – Есть «открытые» и «закрытые» архитектурные стили. – Открытые – куда? – В бесконечность-трансцендентность, забыла? – Например? – Барокко, модерн; смотришь на любой памятник барокко или модерна и понимаешь, разволновавшись, что это лишь некий промежуточный итог творческого порыва, порыва безудержного и неисчерпаемого, устремлённого куда-то за бытийные горизонты, в неведомое. – От того и волнение, что даже в промежуточном, земном итоге ощущается вся устремлённость порыва? – Наверное… – А какой стиль закрытый? – Классицизм. – И почему же классицизм закрытый? – шумно всасывала мороженое. – Для классицизма тайны не существуют. Классицизм замкнут в своём упорядоченном земном величии, в кажущемся своём схематичном совершенстве, не нуждающемся в заряде из потусторонних тайн. – Правда… – Думаю, поэтому классицизм у меня, во всяком случае, не вызывает волнения, в классицизме нет будто бы «ядра темноты». – Правда! – они согласно обернулись и посмотрели на центральную дугу и симметрично-одинаковые боковые крылья Главного штаба. – Но есть исключение… Заморгала, всасывая мороженое. – Только что стояли мы, задрав головы, в камерном межарочном пространстве исключения… Что это? Шлюз? Тамбур… перед огромной площадью? Контраст пространств. Да ещё – скадрированный взгляд в небо. Вот там, в этом тамбуре-шлюзе, где две арки непараллельны, я всегда испытываю волнение… – И я! – Парадокс, но мне чудится, что «ядро темноты», если оно и есть, находится в небесном окне. Медленно пересекали площадь, Катя, задрав голову, повторяла: хорошо ангел с крестом вылеплен, хорошо, я бы так не смогла передать возвышенное спокойствие. Потом был Дворцовый мост: золотой купол, всплывший слева, над крышами затенённой набережной, дал повод Германтову вновь оседлать конька, вспомнить апокриф про счастливую встречу заштатного французского чертёжника с императором-победителем – сперва в Париже, где победителя с торжественным подобострастием принимали побеждённые и белокурый красавец, он же заштатный чертёжник, зачитал императору приветственный стих, а затем и в Петербурге; судьбоносную, с учётом итогов её, встречу уже не чертёжника, зодчего Монферрана и Александра Первого, так удачно, так своевременно озаботившегося предложенным французом проектом, вставшего затем у колыбели Исаакиевского собора. Но потом, после обсуждения апокрифа, она вновь про чередование архитектурных стилей спросила: с чего их отсчёт вести? Танцевать начинали от античной печки, от нашего начала начал, отвечал Германтов. А потом был Биржевой мост; с Биржевого моста, опёршись в высшей точке его на чугунные перила, озирали Неву, ждали пролёта под мостом «Метеора». |