Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
– И философы, выходит, зря смотрели в лицо бытия, задавая свои нелицеприятные вопросы? – Не совсем зря, – замялась было Анюта, но губы её тронула улыбка, она явно порадовалась, что он, как умный взрослый спорщик, поймал её на противоречии, – философы, задавая свои вопросы, затем искали вероятные версии ответов, понимаешь? Всего-то – версии. – Но если они, философы, ещё и верующие – им-то всё понятно должно было бы быть, у верующих ведь есть, ты сказала, ответы на все вопросы. – О, удачный выпад с твоей стороны, – глаза лукаво смотрели. – Из тебя, возможно, вырастет фехтовальщик. И сказала с бессильной усмешечкой: – Ты вынудил меня на признание, учти, на непедагогическое признание: у жизни, наверное, куда меньше смыслов, чем нам хотелось бы думать. И повторила уже серьёзно: – Я вкрадчивым голоском пробуждаю любопытство твоё, тонко намекаю на толстые обстоятельства, хотя боюсь при этом оказать тебе медвежью услугу. Ответов нет, Юра, нет. Даже для умных верующих нет, понимаешь – для умных. Много нас, званых на пир мысли, да мало избранных, понимаешь? Даже версии ответов – удел избранных. А мы, сколько ни шевелим мозгами, лишь забалтываемся в беспомощных попытках сформулировать вопросы. * * * Хм, не далее как вчера вечером Сиверский с Анютой затеяли на кухне шутливую пикировку по поводу тайны тайн; силы казались неравными – маленькая-сухонькая Анюта и внушительный Сиверский – широко расставлены крепкие ноги, вязаная жилетка растянулась на животе. – Как здоровье? – Тьфу-тьфу, тьфу-тьфу, благодарю Бога и вас тоже благодарю покорно: женьшень выручает. Знаю, знаю и верю, что вы – всемогущий, но где вы, Яков Ильич, всё-таки женьшень добываете, если корня нет ни в одной аптеке? – Тоже мне бином Ньютона! Из-под земли достаю. – Ура, пока достаёте – жить буду! – И что же такое жизнь как процесс, Анна Львовна? Не биологический процесс, замешанный на белках, почему-то полюбившихся Энгельсу, а, допустим, нравственный. – Краплеными словами не брезгуете? – Но-но, я обижусь! – На обиженных воду возят… – Но я пытлив безмерно, до идейной неразборчивости… – Тогда простите великодушно. Нравственный процесс, как вы изволили коряво, по причине идейной неразборчивости, сказать, как ни печально, предполагает необходимость идти навстречу потерям. – И кто же навязал нам, покорным и безответным, печальную необходимость? – По слухам – Бог! – А по достоверным сведениям? – Коснусь-ка предыстории, чтобы заострить аргументы… – Будьте любезны! – Власть греческих богов была всеобъемлющей, они, интригуя между собой на Олимпе, играя и заигрываясь, флиртуя, во все любовные тяжкие пускаясь, умудрялись ещё и следить за каждым шагом каждого человека, – головкой принялась покачивать, как бы искренне сокрушалась, – а у единого Бога-Господа давненько уже опустились руки. Неудивительно, что мы сейчас идём-бредём по инерции, а потерь – больше и больше; наш Бог с усложнявшимся земным хозяйством не справился, отказался от спасения неисправимого мира, всё бросил на самотёк… А мы, лишённые небесного попечения, чувствуем, что осиротели. – Языческая предыстория и ваши выводы из неё убеждают. Но что достоверные источники вам об единобожии в начале начал поведали? – Самое главное! Если верить Библии, если не пугаться попусту, а между строк читать безнадёжное откровение её, Господь Бог раскаялся, что сотворил человека, вот и опустил руки. – Какая безответственность! – Выше-то нет никого, нам некому жаловаться. – И зло в мире допустил Бог. Зачем? – Чтобы красоту добра в сравнении со злом оценить и возвеличить; без зла добро бы попросту не существовало. – И кто это первым понял? – Наверное, Блаженный Августин. – Но почему же Бог позволил человеку грешить? – Бог сотворил человека свободным, а свободные люди во всём свободны; они, между прочим, не только грешат, но и каются. – Для Бога свобода человека была столь важна? – Исключительно важна! – Но свобода – это ведь что-то расплывчатое, чересчур общее. – Её каждый может индивидуализировать для себя. – Как? – Знаете главную молитву Франциска Ассизского? – Будьте любезны, Анна Львовна, просветите. – Господи, дай мне свободу! Я немножко поиграю и верну её. – Получается, что свобода сама по себе – сверхценность, она куда важнее грехов и бед, свободою обусловленных? – Всякая палка о двух концах. – А дьявол нам разве не подкузьмил, не из-за его ли вкрадчивых наущений мы погрязли в грехах? – Беда не в том, что дьявол и свита его сильны, а в том, что человек слаб. – Отлично! А божественные заповеди нам спущены с небес для того, чтобы свободный человек сомневался, мучился? Снисходительно посмотрев: – Близко к тексту. – К какому? – Библейскому. – Кто был первым грешником на земле? – Притворяетесь, что пропустили вводный урок? Адам. – И он же, Адам, первым покаялся и первым же был Богом прощён? – Вы всё-таки неплохо подкованы. – И до каких пор сохранится порочный круг прегрешений, покаяний и надежд на прощение? – До тех пор, пока встаёт и садится солнце. – Но, – хлопнул себя ладонью по лбу, языком пощёлкал, – сотворив человека свободным, Бог спровоцировал его на греховность, пусть так, а как же отдельные люди, которые всё же придерживаются благочестия? Бог их, выходит, закабалил? – Благочестивые сами ограничивают свою свободу. – Где изучали вы, Анна Львовна, в таких тонкостях богословие? – В начальной школе. – Какая вы ядовитая, – Сиверский опустил голову, опять языком пощёлкал. – Так что, свободный порочно-греховный человек при попустительстве Бога так далеко зашёл, что в нашем мире уже поздно что-то менять? – Поздно, мы обречены век за веком расхлёбывать скорби свои. – И… – И, надеясь безосновательно на отсрочку, покорно брести в сумерках, чтобы в какой-то миг, назначенный каждому, шагнуть во тьму. – Но самотёчная, полная скорбей жизнь в сумерках-потёмках, нам самим, несмышлёным, отданная на откуп, – что это такое? Что? – Разложить по полочкам, начав от Адама, или подать на блюдечке афоризм? |