Книга Железные франки, страница 49 – Мария Шенбрунн-Амор

Юноша стал бешено орать и дико биться, однако несколько стражников намертво держали его за руки и за ноги. Заплечных дел мастер вынул пылающую палку из огня и понес ее к осужденному. Когда он приблизил красное орудие пытки к лицу приговоренного, тот попытался изогнуться, и в его пронзительном вопле зазвучала невыносимая боль, но множество усердных рук стиснуло его голову, как в тисках, и раскаленное железо погрузилось в глазницы, превратив крик жертвы в жуткий хрип и стоны. Даже ненасытные франджи на мгновение затихли, завороженные происходящим. По щекам наказанного текли струи крови, туловище его корчилось в судорогах. Палач неторопливо отошел, ослепленного бросили в телегу и увезли с площади.

Усама перевел дыхание, утер холодный пот со лба и, обретя способность вновь оценивать происходящее вокруг в изящных выражениях, вполголоса продекламировал атабеку пришедшие на ум строчки поэта:

Ты, оставивший в мире злодейства печать,

Просишь, чтоб на тебя снизошла благодать.

Не надейся: вовеки не будет прощенья,

Ибо сеявший зло – зло и должен пожать… [3]

И склонившись к самому уху своего повелителя, добавил:

– Справедливая кара должна быть жестокой, но только у этих князей тьмы жестокость заменяет справедливость и определяет истину!

С самого начала, с тех пор, как благодаря переписке Усамы со старым его знакомцем, Ибрагимом ибн Хафезом аль-Даудом, у эмира возникла мысль о договоре с франджами, ибн Мункыз понимал, что это союз с сынами дьявола, которые обречены, потому что победа над армиями Рима предсказана и обещана. Однако на ближайший срок этот альянс представлялся спасительным и полезным. Но теперь, когда франджи так охотно шли на сближение, Усама понял, что многобожниками тоже двигает собственная слабость: необрезанные собаки согласились на перемирие, потому что опасались Имад ад-Дина Занги, которого прозвали Имадеддином и Кровавым, ничуть не меньше, чем опасался его старый атабек Дамаска. Нечестивый – плохой союзник, но нечестивый и слабый в придачу – просто никуда не годный.

За трапезой Муин ад-Дин обратился к Фульку:

– Ваше величество, до меня дошли слезные жалобы мирных феллахов на разоряющих их франджских рыцарей. Не далее как на прошлой неделе властитель Баниаса захватил в лесу стадо овец.

– О, дорогой Мехенеддин! Я попрошу Рэнье вернуть вам этих овец.

– Овец уже вернули, милосердный аль-Малик аль-Адиль, но их забрали как раз в то время, когда овцы приносят ягнят, и ягнята умерли при рождении. Поэтому хоть овец и вернули, но приплод погубили.

Король сделал успокаивающий жест рукой:

– Все это такие мелочи! Главное, что вы – мой гость и друг. Позвольте возместить нанесенный вам ущерб.

– Ваша царская честь, я не могу принять эти деньги. Это не мои феллахи и не мои овцы.

– Не ваши? Но тогда какое вам дело до их потерь? – искренне изумился Фульк, пожав плечами. Чего, в таком случае, хочет от него атабек? Каким образом чужие овцы мешали правителю богатейшего Дамаска подписать жизненно необходимый ему договор? Что он пытался выгадать этими хитростями Иакова?

Атабек погладил бороду:

– О великий Фульк ибн Фульк! Вы милосердный, прямодушный и благородный правитель, но иногда мне кажется, что мы не только молимся на разных языках, но и видим мир совсем иначе. Неужто на свете важны одни рыцари?

– Рыцари, несомненно, важнее неродившихся ягнят, – уверил его король Иерусалимский.

Гости переглянулись. Понять франджей невозможно: с одной стороны, даже их султан будет спрашивать совета каждого мелкого барона и за любые деньги выкупать из плена какого-нибудь покалеченного, бесполезного рыцаря, а с другой – нужды феллахов, горожан и торговцев их не тревожили совершенно.

Ибн Мункыз склонился к уху своего господина:

– Франджи равнодушны к своим подданным, потому что привыкли добиваться всего силой оружия, и не желают считаться с феллахами или торговцами.

Армия атабека, как и все сельджукские армии, тоже, разумеется, опиралась на потомственных военных из числа тюрок и курдов, а ряды простых воинов укомплектовывались мамлюками-рабами да легкой кавалерией бедуинов и туркменов, но старый лис ценил расположение арабских феллахов больше, чем франджи – поддержку сирийских христиан.

– Когда-нибудь они обнаружат, – пробормотал он в густую бороду, – что рыцари важнее не только неродившихся ягнят и феллахов, но и самого короля.

Больше всего франджи были схожи с дикими зверями, с большими, сильными, смелыми хищниками, не отягощенными никакими соображениями, помимо желания захватывать, побеждать, подминать, сжирать и убивать. Ибн Мункыз старался до христиан не дотрагиваться, но, как назло, многобожники обожали выражать симпатию в поцелуях и объятиях, и приходилось терпеть, в то же время не забывая, что дружба их совершенно ничего не значит: те, кто сегодня целовался, выпив лишнего за пиршественным столом, завтра могли разругаться, затеять драку и превратиться в смертельных врагов. Их неумение владеть собой отвращало. Мало того, что они не знали стыда за свои не слишком душистые тела, но они не стеснялись и проявления любых своих чувств: даже не пытались обуздать свой гнев или веселье и не умели таить ни мыслей, ни их отсутствия. Для гяуров земное существование означало вовсе не подъем к вершинам, не трудный путь по правильной дороге познания и совершенствования. Нет, латиняне воспринимали жизнь как череду грехов и покаяний, преступлений и искуплений. Даже завоевание франками Дар аль-Ислама – Земель Ислама – и аль-Кудса было призвано в первую очередь обеспечить им прощение на том свете за все безобразия, содеянные на этом.

К Усаме, жующему аккуратно разрезанную на дольки грушу, потянулся сосед и, завладев бокалом эмира, плеснул в него мутного вина:

– Выпьем, выпьем со мной, мой дорогой новый друг!

Усама обреченно перенял кубок, стараясь не дотрагиваться до жирных отпечатков, оставленных пальцами франджского барона. Однако не успел он пригубить вино и отставить чашу, как сосед вновь долил до краев низкопробного напитка, в котором отсутствие букета забивалось пряностями и сахаром. Прижав с благодарностью руку к груди, Усама учтиво заметил:

– Еще древние греки учили великому искусству – софрасине, умеренности. Все хорошо в меру. Знаменитый персидский врач ибн Сина говорил:

Вино – наш друг, но в нем живет коварство:

Пьешь много – яд, немного пьешь – лекарство [4] .

Не дослушав переводчика, сосед захохотал и потянулся обниматься, обдавая эмира смрадным дыханием:

– Говорят, ваш Занги сам великий пьяница? А отрок у нас почему ничего не ест?