Онлайн книга «День опричника»
|
— Клавдия Львовна, голубушка… — склоняется над ней балерина. Корецкая со всхлипами исчезает в темноте. — Пойдемте на свет, — я направляюсь к двери со светящимся словом «выход». Козлова спешит за мной. Мы молча покидаем здание через служебный вход. На площади я подхожу к моему «мерину». Козлова подходит следом. При дневном освещении лучшая в России Жизель еще более субтильна и невзрачна. Она прячет худенькое лицо свое в роскошный песцовый воротник коротенькой горжетки. На приме-балерине узкая и длинная юбка черного шелка, из-под которой выглядывают остроносые черные сапожки со вставками из змеиной кожи. Глаза у примы красивые — большие, серые, беспокойные. — Если вам неудобно — можем переговорить в моей машине, — она кивает в сторону сиреневого кадиллака. — Лучше в моей, — показываю свою ладонь «мерину», он послушно открывает стеклянный верх. В чужих машинах теперь не договариваются даже целовальники. Занюханный подьячий из Торгового Приказа не сядет в чужую машину толковать о черной челобитной. Усаживаюсь. Она садится справа на единственное место. — Прокатимся, Ульяна Сергеевна, — я завожу мотор, выезжаю с государственной стоянки. — Андрей Данилович, я совершенно измучилась за эту неделю… — она достает пачку дамской «Родины», закуривает. — Какая-то обреченность с этим делом. Получается, что я ничем не могу помочь моей подруге юности. А у меня еще завтра спектакль. — Она вам действительно дорога? — Ужасно. У меня нет других подруг. Вы знаете нравы в нашем театральном мире… — Наслышан, — я выезжаю из Боровицких ворот, выруливаю на Большой Каменный мост, проношусь по красной полосе. Затягиваясь сигаретой, Козлова смотрит на белокаменный Кремль с едва различимым снегом на нем: — Знаете, я очень волновалась перед встречей с вами. — Почему? — Никогда не думала, что просить за других так трудно. — Согласен. — Потом… мне сегодня странный сон приснился: будто на главном куполе Успенского собора все еще те самые черные полосы. И Государь наш все по-прежнему в трауре по первой жене. — Вы знали Анастасию Федоровну? — Нет. Тогда я еще не была примой. Мы выезжаем на Якиманку. В Замоскворечье, как всегда, шумно и людно. — Так я могу рассчитывать на вашу помощь? — Я ничего не обещаю, но могу попробовать. — Сколько это будет стоить? — Есть вполне стандартные цены. Земское дело по нынешним временам стоит тысячу золотых. Приказное — три тысячи. А уж дело Общественной Палаты… — Но я же не прошу вас закрыть дело. Я прошу за вдову! Медлю, проезжая по Ордынке. Сколько здесь китайцев, Боже мой… — Андрей Данилович! Не томите! — Ну… для вас… две с полтиной. И аквариум. — Какой? — Ну, не серебряный! — усмехаюсь. — Когда? — Если вашу подругу высылают послезавтра, то — чем скорее, тем лучше. — Значит, сегодня? — Правильно мыслите. — Хорошо… Пожалуйста, отвезите меня домой, если вам не трудно. А за своей машиной я потом схожу… Я живу на улице Неждановой. Разворачиваюсь, гоню назад. — Андрей Данилович, деньги вам нужны какие? Желательно червонцы второй чеканки. — Хорошо. Думаю, к вечеру я соберу. А аквариум… Знаете, я не ловлю в золотых аквариумах, мы, балерины, получаем не так много, как кажется… Но Леша Воронянский сидит на золоте. Он мой большой друг. Я достану у него. Воронянский — первый тенор Большого театра, кумир народный. Он, небось, не только сидит, но и ест на золоте… Проношусь опять по Каменному мосту, по красной полосе. Справа и слева в бесконечных пробках теснятся машины. После Народной библиотеки имени Нестора миную Воздвиженку, университет, сворачиваю на опальную Никитскую. Минула третья зачистка — и попритихла улица сия. Даже сбитенщики и лотошники с калачами ходят здесь опасливо и покрикивают робко. Чернеют окна сожженных квартир, так и не восстановленных. Боится земская сволочь. И поделом… Выруливаю на улицу Неждановой, останавливаюсь возле серого дома артистов. Он огорожен трехметровой кирпичной стеной с негаснущим лучом вповерх. Это правильно… — Подождите меня, Андрей Данилович, — прима покидает машину, исчезает в проходной. Вызываю Батю: — Батя, полдела покупают. — Кого? — Дьяка Корецкого. — Кто? — Козлова. — Балерина? — Да. Отмажем вдову? — Можно попробовать. Сильно делиться придется. Деньги когда? — К вечеру соберет. И… чует ретивое, Батя, сейчас она мне вынесет аквариум. — А вот это хорошо, — подмигивает мне Батя. — Коли вынесет сразу — в баню. — Ясное дело! Козлова долго не идет. Закуриваю. Включаю чистое телерадио. Оно позволяет видеть-слышать то, что с большим трудом смотрят-слушают по ночам наши отечественные отщепенцы. Сперва прохожусь по подполью: «Свободная Слобода» передает списки арестованных за прошлую ночь, рассказывает об «истинных причинах» дела Куницына. Дураки! Кому нынче сдались эти «истинные причины»… Радио «Надежда» днем молчит — отсыпаются, гады полуночные. Зато бодрствует сибирский «Ушкуйник», глас беглых каторжан: — По просьбе Вована Полтора-Ивана, откинувшегося третьего дня, передаем старую каторжную песню. Вступает сочная гармонь, и хрипловатый молодой голос запевает: Лежали на нарах два рыла — О прошлом вздыхали друзья. Один был по кличке Бацилла, Другой был по кличке Чума. Этого «Ушкуйника», прыгающего по Западной Сибири, подобно блохе, прибирали к ногтю дважды — первый раз тамошний Тайный Приказ придавил, второй — мы. От приказных они ушли, от нас отпихнулись китайскими аквариумами. Покуда шел торг о выкупе дела, троим дикторам наши успели вывихнуть руки на дыбе, а дикторшу Сиволай обрюхатил медведем. Но костяк радиостанции остался цел, купил новую студию на упряжке, и снова кандальники вышли в эфир. Государь, к счастью, на них не обращает внимания. Ну и пусть себе воют свои каторжные песни. И вот вся округа завыла — Узнала про них Колыма. В снега оторвался Бацилла, Во мхи возвратился Чума… Ловлю Запад. Вот где оплот главной крамолы антироссийской. Здесь, как осклизлые гады в выгребной яме, кишат вражеские голоса: «Свободу России!», «Голос Америки», «Свободная Европа», «Свобода», «Немецкая волна», «Россия в изгнании», «Русский Рим», «Русский Берлин», «Русский Париж», «Русский Брайтон-Бич», «Русский Лазурный берег». |