Онлайн книга «Вера»
Животы домов распирало индивидуальным уютом, они едва не лопались от переваривающихся людей и мебели. Того и гляди кирпичные и монолитные пуза прорвутся и стандартный, и перепланированный быт хлынет наружу. Встречные существа, сплошь мужской породы, пихали Веру, едва не сбивая с ног, роняли вслед гнусности, плевались, чадили потом, куревом, пищеварением. Она пробиралась среди плащей, курток и пиджаков. Мокрые ткани липли и цеплялись. Вывески рушились на голову. Шлюзы светофоров едва сдерживали потоки автомашин. Провода, звенящие от натяжения, стягивали разъезжающийся по швам улиц город. Голова чесалась, Вера то и дело засовывала под парик пальцы и яростно скребла. – Сестра, помоги, чем можешь. Деньги и паспорт украли, ночую на вокзале, – морда обряженного в добротную запачканную одежду смердела. Вера стала рыться в карманах халата, но обнаружила, что поделиться нечем. Убедившись в ее финансовой немощи, проситель харкнул ей в ноги. – Попробуй ягодок, – окликнула баба с корзиной. Вся укутанная, краснощекая, будто сидящая на самоваре. – Ягодки сочные, спелые, свежие. Волосы длинные, густые, хорошие. Комнатка теплая, уютная, ничья. Девять полюбишь, десять разлюбишь, с одним останешься. Вера приблизилась. – Распоясалась, – приветливо оскалилась баба вставным цветметом. – Блудить пошла! По кругу пошла! А отец кто, знаешь? Как сына назовешь? Халабурдун Билибердоевич?! Лицо бабы показалось совсем не жирным. Гнусная предпринимательница хорошела на глазах, это уже была фигуристая девица, вовсе не красномордая, а просто румяная. Более того, ее лицо казалось Вере знакомым. Ее лицо было Вериным. Вера подмигнула Вере, задрала подол и заговорила: – Надо себя не уважать. Я не лысый. Ребенок – это ответственность. Скоро всему конец. Очень одаренный мальчик. Неся околесицу, она вконец обнаглела и стала превращаться в девочку. Вера схватила Веру за патлы. – Это мои волосы! Ягоды покатились по асфальту, пожилая собирательница звала на помощь. Вера царапала ей щеки, пытаясь содрать маску. Кто-то торопился мимо, кто-то глазел. Неравнодушные схватили и поволокли. Вера вырвалась и побежала, она притихла, только когда забилась в закуток за мусорными баками. * * * Сколько времени она провела в укрытии, неизвестно, но когда раздались голоса, выговаривающие непонятные, спотыкающиеся, перекувырнутые слова, она была в забытьи. Мусорные контейнеры один за другим стали откатываться, и вот уже трудовые мигранты в дворницких робах весело рассматривали Веру. – Спрячьте меня, спрячьте, пожалуйста! Явился старший, бугай с вислыми усами. Помолчал и велел отвести ее в старый, приговоренный к сносу дом, где на разлинованных хлипкими перегородками некогда просторных квадратных метрах теперь жили семьи одомашненных кочевников. Предки их жгли и рубили, а эти смирные, летом метут, зимой скребут. Веру провели кроссвордовым лабиринтом и оставили в комнатушке, шириной и длиной равной трехъярусным, по периметру, нарам. Толстая женщина притащила и бухнула, расплескав, ведро. Озираясь на дверцу, Вера сняла халат и принялась обтираться. Она не сразу заметила, что в щель подсматривают дети, выдавшие себя пыхтением и шорохом. Увидев завороженные глаза и онемевшие рты, она смутилась, махнула в их сторону, окропила любопытные мордочки, но дети не ушли, а захихикали. На шум пришлепала толстая, прогнала детей и, оглядев недобро голую Веру, бросила к ее ногам грязный ком. Пока Вера терла пол, толстая забрала ее халат. Вера сначала крепко держала, а потом выпустила. Чтобы не мерзнуть, зарылась в коечные тряпки. Натянула и забылась. Очнулась от голосов. Вокруг было полно мужчин. В нескольких она узнала отыскавших ее. Они громко лопотали, шутливо толкали друг дружку, вели себя, как в раздевалке после физры. Вера сначала удивлялась, что ее не замечают, а потом поняла, что о ней хорошо помнят, но сейчас заняты другим, и до рассмотрения ее дела еще дойдет. На полу между нарами установили электроплитку, воздвигли полный казан и скоро стали загребать пальцами и сгружать в разинутые рты. Наевшись, вытерли руки и заспорили. Когда пришли к согласию, старший стащил с Веры покрывала. Она держала край, как держала до этого халат, но старший без злости, по-деловому ударил ее по пальцам и драпирующие материи скатал. Мужчины, которых оказалось больше, чем девять имеющихся койко-мест, теснились, разглядывали, вставали на цыпочки, просовывали колючие темные лики, цокали золотыми ртами. Вера лежала, как новорожденный ягненок в окружении пастухов, не страдающих вегетарианством. Множество пальцев сначала несмело, как вступающие в права новые собственники, коснулись ее. Пальцы перебирали, щупали, шарили, мяли, проникали. – Я хочу ребенка, – Вера села на кровати. Вокруг засмеялись. – Сделай мне ребенка! – обратилась Вера к ближайшему. Тот, смелый, пока она с ним не заговорила, потупился, как двоечник, залыбился, отстранился. – А ты? – схватила за руку другого. – Ты? – Вера вскочила, заглядывала в дощатые лица, но они свои глазные прорези отводили. – Ну что же вы?! – она стала наступать, разгоняя вздыбленных мужчин. Одного по щеке, другого, третьего. И только седьмой ее руку перехватил. И посмотрел в ее серебряные своими ржавыми. И мимика с ее лица исчезла, отчетливые черты разгладились, она стала веществом. И он запустил пальцы в ее шевелюру, стащил парик, отбросил, крепко взял, заломил, как овечку заламывают, прежде чем по шее полоснуть. Как отец заломил, когда косички оттяпал. И пока он, держа ее одной, другой расстегивал себя, она вся дрожала, косясь алчущим зрачком. Утоленного сменил другой. За ним следующий. Вереница темных, иконных тел тянулась к Вере. Мужчины, тяготимые нарастающим бременем, мяли и сжимали свои дрожащие, пульсирующие, толстые, тонкие, длинные и кочерыжки, точно креветки или лобстеры, гнущиеся обезвоженными садовыми шлангами и стоящие торчком ручками старинных холодильников. По одному и группами, они содрогались над ней и откатывались обессиленные, чтобы тотчас начать томиться и с заново растущим нетерпением ждать череда причащения этой женщиной. Она ощупывала их мягкие тела, твердые лица, сиреневые губы. Запоминала. Передвигаемая, перемещаемая, умоляющая прекратить и не останавливаться, вырывающаяся и отдающаяся, перекатываемая, как волны перекатывают прибрежный камушек, перебираемая чужими руками, как корни растений перебирали церковь, своим подчинением подчиняющая, ошеломленная никогда не пережитым и теперь переживаемым, приоткрывала губы, хмурилась, прислушиваясь к чужому и своему, прикрыв ставшие ненужными глаза. И когда они, выстроившиеся в ожидании быть допущенными и принести дар, иссякли, она была полна. |