Онлайн книга «Офирский скворец»
|
Таксидермист позвонил в театр. Оттуда внаглую не ответили. Мобилки Суходольской и Толстодухова тоже вдруг оказались вне зоны доступа. Тогда Голев самолично двинул в «Театр Клоунады и Перформанса», называемый промеж своих «Театром Ласки и Насилия». Он зашел в ТЛИН со служебного входа, поднялся на второй этаж, раскрыл дверь бухгалтерии… То, что Голев увидел, превзошло его – надо сказать, весьма изощренные, – заглючки. На полу лежали полтора трупа. На высоких стульях, рядом с трупом Чадова и полутрупом симпатичной бухгалтерши Гали, у которой была, по первому впечатлению, отнята нога, сидели актеры и заунывно твердили роли. – Мы московский, мы школьный феатр! – завывали актеры на старинный лад. – Мы вам представим сейчас, кто мы есть, а пули лить не бу-удем… – Я – Бомелий. – Я – есть Девка-Чернавка. – Я – Гаер. – Я – Грек. – И все мы в вертепе Ионы Толстодуха больше играть не станем!.. Школьный театр и полутрупы сладкой своей отвратностью Голева к себе на миг притянули. Но тут же, пятясь, он стал отступать к выходу. – Куда, удавленник? Отвечай: для какой надобности сюды прибыл? Обритый наголо, похожий на турка, с вислыми усами актер, в камзоле и в камуфляжной куртке поверх него, больно ухватил Голева за плечо. – Да я тут… – Говори, зачем явился, ухляк! – И верно, Савва. Соглядатай, ухляк он! Кем-то, видать, послан… – Да как вы сме… Я такс… Таксидермер я! – негодуя, приделал к своей профессии дурацкое окончание Голев. – Говори ясней: кто ты есть? Или кончу тебя здесь, межеумок! – Ну, это… Чучельник я. – А по зубам, чучельник, не хо-хо? Ты как с разыскателями Тайной экспедиции при Правительствующем Сенате разговариваешь? – «Рогатку» б ему на шею, Савва. Жаль, в расселине осталась. – Так, говоришь, чучельник? – Ну. – А вот мы тебя сейчас выпотрошим и чучелой на позорище выставим! – Ага, ага. Ну, я просто уделался. Чмошник и чепушило серьезного человека пугать вздумали. Резать я и сам умею. Надо чего – спрашивайте. А пугалки свои – в гузно себе засуньте!.. Тем временем за сценой (ни один зритель на новый перформанс так и не явился, покрутились студенты соседнего ГИТИСа, но и они быстро сгинули) Игнатий допрашивал раненого Жоделета. – В Сад Зверей – ты за птицей ловцов посылал? – Не я-я… – Что еще говорил скворец? Государыню Екатерину бесчестил? Обер-секретаря господина Шешковского поминал? – Про этих ни слова. Все про Путина кричал. Хвалил его. Видно, сдуру. – Ты не ответил: откуда в захудалом позорище дорогая птица? Кто приманил? – Иона у кого-то выиграл, – неожиданно сморозил Митя. – Брехня, сердцем вижу. – Да правду я говорю! В нарды он его и выиграл. – Што за нарды такие?.. А ну покаж. Зажимая платком рану на бедре, Митя с трудом поднялся. Занялись нардами. Игнатий учился быстро. Только брови волохатые взлетали и опускались! Жоделет проиграл собственную, не бог весть какую, одежонку. Потом кружевную, просторную, давно вышедшую из моды рубаху отыграл назад. Проиграл, а потом снова отыграл синий, бархатный, в звездах и лунах, занавес «Театра Клоунады». Игнатий проиграл камзол. Отыгрывать его не стал. Послал вернувшихся из бухгалтерии Савву и Акимку в костюмерную, в сторону, указанную Митей. – Одежонку мне подберите сегодняшнюю. Да птицу, птицу ищите! В пустом позорище Савва с Акимкой морщили носы и плевались. Висевшие по стенам изображения ласк, сопряженных с насилием, мытарили душу. Негодованию разыскателей не было конца. Раздражало их теперь все: повадка и разговор московитов, быстрота людских поступков и медлительность мыслей. Непрестанные звонки и песни, летевшие со всех концов Москвы. Полыхающие голубым пламечком говорящие ящики. Бабы, накрашенные так, что кожи не видно. Сюсюкающие и вертящие задами мужики, которых было множество и на улицах, и здесь, в вертепе… А радовало одно: пока удавалось выдавать себя то за ряженых, то за актеришек погорелого театра. Но был и некий испуг: вдруг незримая стража дознается? Вдруг за самовольное вторжение в призрачное царство забьют в колодки? В костюмерной было – не продохнуть: хоть топор вешай! Запах людского пота густо мешался с духом каменноугольной смолы. За рядами висящего на распялках тряпья Савва обнаружил мужика в кожаной шкуре… Вернувшись в ТЛИН десять минут назад и лишь чуть разминувшись на входе с чучельником Голевым, пустой человек и бжезикнутый чмошник Иона так и не успел скинуть кожаный плащ. Не до плаща было. Следовало довершить неотложные дела! Толстодухов, не мешкая, ущипнул за плотный бочок Кирлюндию, затем наклонился и стукнул по клюву скворца, ужинавшего на полу мороженой клюквой. – Ты понимаешь, что перформанс – это в первую очередь преодоление расстояния между телом и телом? – спросил он, чуть не падая на Кириллу. – Здесь костюмерная, Иона Игоревич, а не общественный туалет! – Вот и начнем с тобой костюмы мерить: я – Адамов, ты – Евин! – Там, там! – Кирилла испуганно мотнула рукой в сторону променуара. – Или лучше так: я в костюме, ты без костюма. Свежо, свежо будет! – Да вы прислушайтесь, Иона Игоревич! Иона нехотя прислушался. До костюмерной долетали одиночные вскрики. – Опять жалкий хэппенинг вместо настоящего перформанса? Да я тебя за это… – Иона мигом расслабил ремень. – Там бандиты старинные! Убивают, режут… – пролепетала Кирилла. Иона вслушался внимательней. Гвалт из променуара долетел ясней. Вдруг, почти рядом с дверями костюмерной, зазвучали жесткие проволочные голоса. Кирилла, забыв про Иону и про скворца, влезла с ногами в продолговатый ящик, где были приготовлены костюмы для ломбарда, накрылась ими с головой. Иона спрятался в ряду занафталиненных, висевших до полу женских платьев. Вошли двое. Толстодухов, одной рукой ухватившись за белый шелковый шарф, а другой пытаясь застегнуть ремень, отступил глубже. Но его заметили сразу. – Вот, шкурами с тобой желаю поменяться, – мечтательно сказал обритый наголо бандит, – шкуру свою давай сюда. Да прозвище скажи, небога… – Толстодух, – впервые с гадливостью произнес собственную фамилию Иона, послушно скидывая кожаный, роскошный, отнюдь не турецкой выделки, плащ. – А я – Савва Матвеич. Надо бы и твою собственную шкуру с тебя содрать. Жалобы тут на тебя приносят. Сказывают: довел вертеп до ручки! Но уж больно долго шкуру с тебя снимать. Ишь, шерстью зарос, кабан! |