Онлайн книга «Бел-горюч камень»
|
– Эй, Оратор, Сталин-то твой того… Приказал долго жить, – сообщил тенор. – Ась? – прервался докладчик. – Приказал? Чего долго?.. А-а, жить! Коля понял, Коля умный! – и продолжил тираду. О себе дурачок всегда говорил в третьем лице… Прозвучали жидкие хлопки. Голос поощренного Оратора взвился до немыслимых высот. – Пошел вон, безмозглый, – прохрипел кто-то. – Э-э, да ты, никак, придурку завидуешь? – захохотал Венька. – В твою бы хрипатую глотку такую голосяру, а, Портмонет? – Заткнись, – процедил хрипатый Портмонет и выпустил несколько блевотных слов. Сухая доска стены скрипнула под чьим-то упершимся локтем. Это Венька встал и длинно, с завыванием, зевнул: – У-уау-у-у, скукотища! Портмонет, будто нехотя, предложил: – Что, пацаны, намнем бока кретину? – А если заявится кто? – Пусто кругом. – Ну да, все ж на работе… – Тесни дурака за памятник… Вцепившись друг в друга, Гришка с Изочкой застыли, как в игре «море волнуется»… За противоположной стеной раздались тупые, глухо екающие звуки и азартные вопли, перемежаемые жалобным, но по-прежнему роскошным, точно в насмешку, голосом: – Сталин казаль, чоб не бить Колю… Сталин казаль – Коле больно! Бо-о-ольно!.. Хрипатый, очевидно, прихватил Гришкину лопату, брошенную в цветах: – Держи, Веник, ломани ему по хребтине! Послышался смачный хрустящий звук… Изочка не выдержала. Выдралась из нечаянных объятий, взрываясь криком и плачем, но Гришка успел поймать, развернул, больно притиснул к доскам… – Атас! – дурняком заверещал в полной тишине фистульный тенор. – Бежим!.. – Не орите! – одернул, тяжко всхрапывая, Портмонет. – Мальчонка визжал за забором. Лушкин, с собакой играется… Раз не идет никто, значит, не видали. – Не дышит… Шея проломленная… Оторвалась… – Пульс, пульс щупай! – Чего щупать… Помер!.. – Веник, ты его убил! – Не я, это о-он, Портмоне-е-ет, – проблеял Венька. – А лопатой кто?.. – Ты все, ты! Я не хотел… – Я, не я – чешуя, сейчас верняк нагрянут, начнут по дворам шманать, народ трясти! Кто-нибудь на нас стуканет… Тихо! Берите его под руки, потащили… Выкинем пока через забор ко мне, ночью в реке утопим… Немая Изочка смотрела на полосатое из-за солнечных щелей лицо поверх ладони, крепко зажавшей ей рот, и ненавидела Гришку лютой ненавистью. А снаружи забубнили разом, засуетились с невнятным шумом, протопали мимо… и все стихло. Чуть погодя Гришка осмелился высунуть в дыру голову. Вокруг все так же дремали безучастные свидетели – пыльная дорога, заборы и лавочки с мухами. Полузатоптанные следы крови темнели на земле, валялись искрошенные стебли цветов. Лопаты не было. Дети бросились прочь. – Они убили его до смерти! – крикнула Изочка, очутившись на своей улице, и схватила Гришку за руку. – Пошли к милиционерам, расскажем им все! Он вырвал руку: – Не надо… Не надо! – Почему? – Допрашивать станут, а я лопату без спросу взял… Папаша с полевых приехал, узнает, что я с тобой вожусь… – Ну и что? – Он меня изобьет! – Почему? – Започемукала! Потому что ты – дура! – В Гришкином голосе дрожали слезы. – Говорил же – нет под памятником героев! – Ты мне больше не друг! – Не трепись никому, – бормотал Гришка, близкий к истерике. – Папаша изобьет меня, изобьет… изобьет… Остаток дня Изочка провела будто в жутком сне. Она чувствовала себя затаившейся сообщницей бессмысленной бойни, вместилищем омерзительной грязи. Глядя в окно, ничего не видела и думала: если во всем признаться, Мария непременно отведет в милицию. Хулиганов схватят и, может, посадят в тюрьму. О случившемся узнают люди, живущие у магазина, в домах рядом с площадью и напротив, в бараках на соседних улицах, и отец Гришки. Любительница всяких слухов тетя Матрена рассказала однажды Марии, что он, пьяный, колотит сына… Изочка прижималась к маме с зажмуренными глазами и целую минуту не думала ни о чем. Но истекала эта пустынная капля времени, и в голове возникало видение: тонкие руки тщились защитить от ударов искаженное мукой, залитое кровью мартышечье лицо, в изумленных глазах стыл ужас. Страшный удар рубил на высокой ноте прекрасный и беспомощный звук… Спотыкаясь о половицы, Изочка слепо слонялась по комнате. Встревоженная Мария решила, что дочь захворала, велела лечь в постель. Мяла живот и спрашивала: – Тут больно? Или тут? А в Изочкиной голове откликалось: «Коле больно!.. бо-о-ольно!..» и трясло как в лихорадке. Безысходный ужас – Колин, свой, Гришкин – вырвался наконец в громких рыданиях. Мария не делала попыток остановить приступ, и спазмы плача пополам с сумбурными воплями, не встречая сочувствия, утихли сами собой. – Успокоишься и расскажешь в чем дело, хорошо? Невозмутимость Марии подействовала на Изочку отрезвляюще. – Хо-оро-ошо, – захлебываясь слезами, пролепетала она. Мария ждала. Через некоторое время дочь отвернулась к стене и заставила себя выговорить косным языком: – Мне… ночью плохой сон приснился. – Ну-ка, расскажи, что за сон! – Плохие люди… убивали хорошего человека… а я стояла, смотрела и ничем не могла помочь. Он кричал: «Больно, больно…», и у меня разрывалось сердце… Во сне же иногда бывает не как понарошку… Мария, кажется, поверила. Намочила носовой платок и положила на разгоряченный лоб Изочки. Мягкие губы коснулись щеки. – Спи, доча… Хочешь, я спою тебе папину песню о янтаре? – Хочу… Изочка уснула, а среди ночи ей то ли послышался, то ли приснился чей-то отдаленный крик, и сон улетел. На стене играли полосатые, как лучи под памятником, блики лунного света. Изочка зарыла голову в подушку. Вместо Колиной обезьяньей мордочки в глазах замельтешило белое от страха Гришкино лицо: «Не надо… Не надо!.. Папаша изобьет меня… изобьет… изобьет…» Отчаяние, гнев, стыд выбились в подушкин пух с новым задавленным плачем. Как теперь радоваться первым урокам и пятеркам, по-прежнему есть, гулять, спать? Как жить с болью убитого Коли и жалостью к живому Гришке… с ненавистью к хулиганам – с этой огромной, гнетущей, черной ненавистью, что пришла вдруг на смену ужасу? Если жалость – сестра любви, то чья сестра ненависть? Сестра зла?.. Изочка плакала болезненно – жалостливо и злобно; плакала наедине со своей маленькой душой, долго и непривычно тихо – впервые не для того, чтобы разбудить Марию, а наоборот, – чтобы не разбудить. Тяжкая ненависть понемногу растворилась в слезах, вылилась с ними, и горлу стало легче дышать. |