Онлайн книга «Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия»
|
Проходя мимо царицы и Дио, царь посмотрел на них покорно, уныло, как школьник, идущий на скучный урок. Дио взглянула на царицу. – Да, ступай за ним, – сказала она, и Дио пошла за царем. Он оглянулся на нее с благодарной улыбкой, а Мерира – на них обоих с давешней тихой усмешкой. VII Все трое вошли в палату Совета. Здесь давно уже собрались и ожидали царя сановники. Когда он проходил мимо них, падали ниц, нюхали землю у ног его, приподымали бритые головы с черепами яйцевидно-удлиненными – «царские тыковки», протягивали руки, выставив ладони вперед, и восклицали: – Радуйся, Радость-Солнца, Ахенатон! Тута, по обыкновению, превзошел всех. – Царь мой, бог мой, сотворивший меня, даруй мне насыщаться лицезреньем твоим вечно! – воскликнул он, закатывая глаза с таким умиленьем, что все ему позавидовали. Царь сел на престольное кресло на низком алебастровом помосте между четырьмя столбиками. Дио стала за ним с опахалом. Все смотрели на нее с любопытством. Она понимала, что ее уже считают царской возлюбленной; покраснела, потупилась. В глубине многостолпной палаты выстроилась стража хеттейских амазонок-телохранительниц. Сановники уселись полукругом на полу, на циновках, поджав под себя ноги. Только трое сидели на складных стульях: Тута, Мерира и верховный советник царя, главный военачальник Рамоз, семидесятилетний старик, тучный, грузный, с пухлым, красным лицом, напоминавшим старую женщину, с вельможно-любезной улыбкой на пухлых губах, с маленькими, заплывшими глазками, очень умными и добрыми. Внук полководца Аменемхэба, сподвижника великого Тутмоза Третьего, Завоевателя, сам доблестный вождь, стяжавший славу в трудных походах на дикие племена Куша и Синайских кочевников, возведенный при царе Аменхотепе Третьем, отце Ахенатона, в сан верховного советника, сохранил его Рамоз и при сыне. Народ любил его, называл «человеком справедливым». Душу свою положил бы он за царя, но бедой и безумьем считал новую веру в Атона, измену старым богам. «Лучший из царей и несчастнейший: губит себя и царство свое ни за что!» – говорил о царе. Начался Совет. Царь слушал доклады сановников о неурожае, голоде, бунтах, разбоях, грабежах, лихоимствах, отпаденьях и междоусобиях областных начальников. Стоя чуть-чуть сбоку, Дио могла видеть лицо его. Он слушал, опустив голову, и лицо его казалось бесчувственным. Страженачальник Маху сделал доклад о последнем бунте в Фивах. – Может быть, ничего бы и не было, если б не пристали ливийские наемники, – заключил он доклад. – Почему же пристали? – спросил царь. – Потому что им не заплатили жалованья вовремя. – А не заплатили почему? – Государь наместник не велел. Царь перевел глаза на Туту: – Зачем ты это сделал? – Иго царя возложил я на шею мою и вот, несу его, – начал тот издалека, соображая, как лучше ответить: понял, что на него сделан донос. – Взойду ли на небо, сойду ли на землю, везде голова моя в деснице твоей, государь! Туда и сюда смотрю и света не вижу; смотрю на царя, солнце мое, и вот свет! И кирпич из-под кирпича сдвинется в стене, – я же не сдвинусь из-под ног царя, бога моего… – Говори, говори скорее, зачем ты это сделал? – прервал его царь с нетерпеньем. – Хлеба не на что было купить голодным, вот я и занял из жалованья ливийцам. Царь ничего не сказал, но посмотрел на него так, что он невольно опустил глаза. – Сколько убитых? – спросил царь, опять обернувшись к Маху. – Ста человек не будет, – ответил тот. Знал, что убитых больше пятисот, но, переглянувшись с Рамозом, понял: правды говорить не надо; царь будет мучиться, может быть, заболеет, а пользы никакой не будет: все останется как было. – Сто человек! – прошептал царь, еще ниже опуская голову. – Ну, да теперь уж недолго… – Что, государь, недолго? – спросил Рамоз. – Именем моим вам людей убивать! – ответил царь и, помолчав, спросил: – Есть письмо от Рибадди? – Есть. – Покажи. – Нельзя, государь, письмо непристойное. – Все равно покажи. Рамоз подал письмо. Царь прочел его сначала про себя, а потом вслух, так спокойно, как будто речь шла не о нем: – «Муж Гублийский, Рибадди, наместник царя Египетского в Ханаане, так говорит царю: десять лет посылал я к тебе за помощью, но ты не помог. Ныне муж Аморрейский, Азиру, изменник, восстал на тебя и предался царю Хеттейскому, и собрали они колесницы и мужей своих, дабы покорить Ханаан. Враг стоит у ворот моих, завтра войдет и убьет меня, и тело мое отдаст на съедение псам. Хорошо награждает верных слуг своих царь Египта! Да поступят же с тобою боги так, как ты со мною поступил. Кровь моя на голову твою, предатель!» – Как смеет этот мертвый пес ругаться над богом-царем! – возмутился Тута. Царь опять посмотрел на него, и он замолчал, съежился. – Погиб Рибадди? – спросил царь. – Погиб, – ответил Рамоз. – Бросился на меч, чтоб не отдаться живым в руки врага. – Что же теперь будет, Рамоз? – Будет, государь, вот что: царь Хеттейский возьмет Ханаан: подкопают воры стену и войдут в дом. Были мы четыреста лет под игом кочевников и, может быть, другие четыреста будем под игом Хеттеян. Прадед твой, Тутмоз Великий, вознес Египет во главу народов, и были мы свет миру, а ныне этот свет потух… – Что же делать, Рамоз? – Сам знаешь что, государь. – Начать войну? – спросил царь. Рамоз ничего не ответил: знал, что царь погубит себя, погубит царство свое, а войны не начнет. Царь тоже молчал, как будто глубоко задумался. Вдруг поднял голову, сказал: – Не могу! Еще помолчал, подумал и повторил: – Не могу, нет, не могу! «Мир, мир дальним и ближним», – говорит отец мой небесный, Атон. «Мир лучше войны; да не будет войны, да будет мир!» Вот все, что я знаю, все, что имею, Рамоз. Это у меня отнимешь, – ничего не останется: нищ, гол, мертв. Лучше сразу убей! Говорил тихо, просто; но сердце Дио дрогнуло вновь, так же как намедни в радости райского сна. Вдруг почему-то вспомнилась ей над желтой равниной песков в солнечно-розовой мгле млеющая бледность исполинского призрака – пирамиды Хеопса: совершенные треугольники: «Я начал быть, как Бог единый, но три Бога были во Мне», по слову древней мудрости, – божественные треугольники, возносящиеся к небу все уже, уже, острей, острей и, наконец, в последнем острие – восторг исступляющий, тот же, как в этом тихом слове Ахенатона: «Мир»! – О, сколь сладостно ученье твое, Уаэнра! – опять выскочил Тута – пудель Данг лизнул царя языком в лицо. – Ты – второй Озирис, не мечом, а миром мир побеждающий. Скажешь воде «взойди на гору» – взойдет; скажешь горе «пади на воду» – падет; скажешь войне «да будет мир» – и будет мир. |