Онлайн книга «Примкнуть штыки!»
|
– Мой плуг борозды ещё не портил. Они разделились на две группы. Но решили подождать ещё немного, чтобы погуще сошлись над землёй сумерки. Затаились в орешнике рядом с бродом и кладями – длинной ольхой, срубленной на этом берегу и лёгшей макушкой на другой. Одна из групп через несколько минут должна была уйти по этим кладям в сторону деревни. А пока сидели в затишке, курили в рукав. И Воронцов спросил Зота: – Вы откуда с такими фамилиями? Михаленков, Абраменков, Нефёденков, Тимошенков… – Мы, товарищ командир, из одной деревни. Из-под Рославля. Смоленские. – И Нелюбин из вашей деревни? – Нет, он из другой. Он из Нелюбичей. Из села. У них в селе все – Нелюбины. – Из-под Рославля, говоришь? Так ведь и я почти оттуда. И шоссе от нас недалеко. – Вот так дела, товарищ командир! – обрадовался Зот. – Выходит, мы с вами земляки? Разглядывая сквозь густую щетину улыбку бойца, Воронцов впервые подумал, что, должно быть, этот скуластый, как монгол, и неутомимый в пути красноармеец не такой уж и пожилой, как ему показалось вначале. – Я из Подлесного. Слыхали про такое село? На речке Ветлице. – Васяка! Слыхал? – И Зот толкнул в бок Абраменкова. Тот вроде бы маленько задремал, навалившись спиной на упругие орешины, которые держали его тело почти вертикально. Спохватившись, Васяка охнул, подхватил выпавшую из рук винтовку и слизнул с губы слюну. – Ты чего, Зот? – Командир-то наш подольский, выходит, и не подольский вовсе, а наш, смоленский, земляк! Из Подлесного родом. А твоя мать, Васяка, тоже родом оттуда. Она ж из Подлесного девкой брадена. Так? – Мать из Подлесного. А вы, товарищ сержант, тоже оттуда? – Зелёные глаза Васяки вспыхнули, некоторое время он с восхищением смотрел на Воронцова, как будто видел его впервые. – Дом под тремя соснами. Возле родника, – уточнил Воронцов. – Сосны старые, такие же, как здесь. Васяка снова улыбнулся, словно всё ещё не веря ни Зоту, ни ему, Воронцову. – Я там всего раз был. Но родник помню. Вода чистая, как лазурь, и сильная, прямо ручьём через камень бежит. – Через жернов, – уточнил Воронцов. – Там жернов мельничный лежит. Отец с дедом Евсеем положили. – Надо ж, земляка встретили… – Девичья фамилия матери – Семенцова. Варвара Пантелеевна. В Подлесном родилась и до замужества жила там. Сердце Воронцова сжалось. Там, в Подлесном, в его родном селе, должно быть, уже хозяйничают немцы. Нет, невозможно представить, чтобы они вступили в его волшебный мир, где всегда царил покой, устоявшийся в веках и веках. И разве может случиться такое, чтобы они, чужие, осквернили и разрушили всё то, чем он, Воронцов, жил от рождения и дорожил с детских лет. Семенцова… Семенцова… И Воронцов вспомнил колхозного кузнеца Пантелея Степановича Семенцова, деда Семенца, убитого грозой лет пять назад. Примерно раз в год к деду Семенцу действительно приезжала дочь, и её принимали в деревне как свою. – Знал, знал я твоего деда, Васяка. Он нам на сани железные полоза накладывал. За одну буханку хлеба – два полоза. Совсем за дёшево, почти что даром, – признался Воронцов. Сладко, томительно, почти через слезу вспомнилось Воронцову детство. Он уже не мог с собою справиться и на последнем слове у него запал голос. Должно быть, что-то родственное переживали в эту внезапную минуту Васяка и Зот. Остальные сидели чуть поодаль и их разговора не вмешивались. Как это он сказал, Васяка, внук деда Семенца, об их роднике? Вода, мол, чистая, как лазурь… Это правда – как лазурь. Цвет воды необычайный, не то что в речке. Подойдёшь, нагнёшься, а на тебя всё небо глядит. Так бы и кинулся в то опрокинутое небо и полетел… Как лазурь… – Деда Пантелея молоньёй убило, – сказал Васяка. – Коров пастивал да и схоронился от дождя под дуб. А молонья возьми и полыхни прямо в дерево. Дуб-то в поле одинокий стоял. Мы хоронить его приезжали. С матерью и отцом. Кладбище у вас красивое – березнячок, часовенка, сухо. Могилку рыли – песок и песок. Это я запомнил. Красивая у вас деревня, товарищ сержант. – Не деревня – село. Воронцов вздохнул. И он тоже вспомнил своё сельское кладбище и разорённую часовенку с сорванной дверью, куда уже никто не заходил. И сказал почти шёпотом: – Кругом сосны. А кладбище – в берёзах. Помнишь? Васяка задумался на миг и улыбнулся: – Точно-точно! Сосны кругом. И стёжка туда широкая, мощённая булыжником, старинная. – К часовне шла от барского дома. – Но больше всего запомнился родник, – шептал Васяка. – Мы к нему с бабкой Ганкой ходили. Вечером дед Пантелей ставил самовар. И меня учил разжигать его. Я щепочки подсовывал… К ним протиснулся Алёхин, присел на корточки рядом с Зотом. Зот и Алёхин слушали Воронцова и Васяку молча, и каждому из них хотелось, чтобы командир и боец подольше разговаривали и многое вспомнили, потому что всё, что они наперебой рассказывали друг другу, было похоже и на их родину, на их недавнее прошлое. Даже кладбище в берёзах. «Сколько Васяке лет? – думал Воронцов. – Девятнадцать? Двадцать? Вряд ли он старше меня». И Воронцов спросил: – Кем ты был до войны? – Кузнецом. В колхозной кузне работал. Вторым молотобойцем. Бороны ладил, лемеха для плугов и всякое такое… – Рассказывая о своём довоенном, Васяка невольно улыбался, и зелёные глаза его улыбались, вздрагивали и сияли. От волнения на верхней губе его, обрамлённой пшеничными усами, выступили капельки пота. Он расстегнул давивший на подбородок ремешок и сдвинул на затылок каску. И Воронцов увидел коротко остриженные волосы, светлые и густые, как пшеничная стерня, примятые потной пилоткой, которую Васяка носил вместо подшлемника. – Расскажи, как ухваты бабам лепил, – усмехнулся Зот. – Кузнец… Если в кузнице работал, то это ещё не значит, что ты – кузнец. Селиванов, стоявший в дозоре, хрустнул сухарём и тут же испуганно посмотрел на Воронцова. В синих сумерках отчётливо бледнело его испуганное лицо. – Часовой, ёлкина-мать! – выругался Зот. – Подольский, ты на посту или где? Нелюбинцы, до смерти напуганные особистом, первое время держались в отряде так, будто их здесь и нет вовсе. Даже своих раненых подтаскивали на перевязку в последнюю очередь. Но чернявый особист со своими бравыми автоматчиками исчез после первого же авианалёта. И бойцы вздохнули с облегчением, и перед курсантами и десантниками уже не робели. Селиванов спрятал сухарь в карман шинели и стал пристально всматриваться в густеющие сумерки. Зот покачал головой и принялся свёртывать ещё одну самокрутку. Похоже, он готовился к тому, что без боя в деревне не обойтись, и опасался только одного: если его убьют, пропадёт и махорка. Однако с земляками своим добром делился нехотя, скупо. |