Онлайн книга «Операция "Булгаков"»
– Я слыхал, их тоже черти унесли? – Да. И это внушает необоримый страх. Казалось, это были самые заметные, самые самоуверенные черти. И вдруг!.. Прошел слушок, будто сам Демьян висит на волоске [73]. Афиногенова исключили из партии! Исключили Безыменского, напечатавшего в газете поразительные стишки: Беспутных Путн фашистская орда,
Гнусь Тухачевских, Корков и Якиров
В огромный зал советского суда
Приведена без масок и мундиров.
Говорят, предисловие к одной из его книжек стихов написал Троцкий, но ведь за это не сажают, не так ли?.. – Сажают, – отозвался Понырев. – Тогда я ничего не понимаю! Ваня, что творится?! Ночами не сплю, прислушиваюсь к шагам на лестнице… Это непросто, не спать по ночам, а утром вставать и с больной головой дописывать роман. – Согласен, это не просто, но не надо терять присутствие духа. Вы умели находить выход из самых безнадежных положений. И меня этому научили, а это не забывается. На этом давайте прощаться. Поверьте, я упомянул о вас по глупости. Без всякой задней мысли… Я не хочу… я не могу жить с таким камнем на душе, поэтому нам лучше не встречаться. Я уже «замазанный» и, как говорят в камере, – если побывал ты на Лубянке, Воркуты тебе не миновать. Тем более, если упомянул Сталина. Вы не поверите, Михаил Афанасьевич, но я по глупости и о Сталине упомянул. Следователь, услышав его имя, буквально застолбенел… Напоследок и в отместку за мои блуждания со свечкой, я приведу цитату из нелюбимого вами Сергея Есенина – «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым». Я снял кепку, и Михаил Афанасьевич отшатнулся. Моя голова была бела как снег весной – серый, ноздреватый, со следами выдранных волос… Глава 2
Я отправился к Рылееву за разъяснениями. Впрочем, я заранее знал, что он скажет – и у них тоже бывали накладки… левая рука не знала, что делает правая… дуроломов везде хватает, особенно в ежовские времена… ему, мол, тоже несладко приходилось. Так оно и вышло. Слово в слово. Правда, завершил он этот пассаж странным и неуместным с моей точки зрения заявлением, будто Сталину в те непростые времена тоже хотелось выжить. – Впрочем, без бутылки в этом не разберешься, – подбодрил меня Юрий Лукич. – Я на кухню, а ты пока ознакомься с письмецом, которое завалялось у меня и которое я подзабыл сунуть в папки. Он достал из нижнего ящика книжного шкафа большой голубой конверт, выудил оттуда машинописный лист, отдал мне его, а сам вышел из комнаты. Письмо было датировано 31 марта 1936 года и адресовано секретарю Сталина А. Н. Поскребышеву. В подколотой сопроводиловке указывалось, что автором являлся недавно назначенный директор МХАТа, «опытный, культурный коммунист» Михаил Павлович Аркадьев. В письме Аркадьев сообщал: «Драматург Булгаков обратился в Художественный театр с предложением написать пьесу о подполье, о роли Партии и ее руководства в борьбе за торжество коммунизма. Подход к этим темам, учитывая его прежние работы, является неожиданным. Вместе с тем Театр не может не поддержать его на этих путях. Независимо от того, удастся или не удастся справиться автору с задачей, самый факт этой попытки заслуживает пристального внимания и четкого контроля, при наличии которого только и возможны эти работы. Драматург заявляет, что в течение последних семи лет у него зреет идея пьесы о величии людей большевистской эпохи, о тех, кто усвоил стиль руководства вождя народов тов. Сталина… Драматург хочет в своем творчестве, через показ эпохи, героев и событий передать ощущение гениальной личности тов. Сталина… Тов. Сталину известно творчество драматурга Булгакова, его слабые и сильные стороны. Огромное значение задуманной темы и ее особенности заставляют обратиться к Вам с просьбой дать указания о возможности подобной работы, осуществление которой в Театре будет обеспечено политическим руководством. Понятно, что положительное разрешение Театром и драматургом такой ответственной задачи имело бы громадное значение для всего советского театра» [74]. Это письмо было не в бровь, а в глаз… В этот момент вернулся Лукич с початой бутылкой армянского коньяка, двумя миниатюрными рюмками, вазочкой с конфетами, нарезкой сыра и заварочным чайником – все на подносе. Чайник был накрыт мордастой, на вате куклой, изображавшей дородную купчиху. Я удивленно глянул на него. – Лимонов не будет! – отрезал он. – Коньяк следует закусывать домашним сыром, чуть-чуть… Или сулугуни. За неимением того и другого закусим «маасдамом», тоже не худо. Обычай закусывать лимоном ввел Николай Второй. Тот еще был пьянчужка. Часами разгуливал по Зимнему со стаканом «чая» в руке, а чтоб никто не догадался, клал в «чай» кружок лимона. Мы чокнулись «за встречу», потом «за здоровье». На этом хозяин решительно, как на знаменитом плакате, ладонью отодвинул от себя предательскую рюмку и заявил: – Мне достаточно, – и закурил. Насладившись дымком, продолжил: – Если полагаешь, что мы были ограждены от всякого свинства и надругательства, ошибаешься. Каждый из нас в те годы – особенно в тридцать восьмом – висел на волоске. Последующая чистка в органах убедительно подтвердила это. Вопрос – как выжить? – лично мне мерещился каждую ночь. Другое дело, что мы были так воспитаны – умри, но задание выполни. «…Когда новый зам одного из отделов, выдвиженец Ежова, горластый такой враг народа, потребовал передать ему дело Булгакова, у меня душа ушла в пятки. Я попытался объяснить, что не имею прямого доступа, только по распоряжению начальника отдела. Он уставился на меня и громко, в присутствии всех, кто находился в рабочей комнате, спросил: – Саботируешь, товарищ? – Нет, исполняю требование инструкции. – Интересные инструкции у вас тут сочиняют, – с намеком пропел выдвиженец. – С душком! Все уткнулись в документы – кто в Шолохова, кто в Пастернака, кто в Клычкова, кто в Николая Клюева. Кто в Пришвина Михаила Михайловича, а кто в Ивана Катаева. У нас кого только не было. И правоверные коммунисты, и эсеровские подпевалы, и попутчики, и проводники буржуазных идей… И поэты, и прозаики… На любой вкус и цвет. От худших до самых лучших… [75] |