Книга Светило малое для освещения ночи, страница 73 – Авигея Бархоленко

Лушка остановилась. Коровий глас шел сверху.

* * *

Пустые красные троллейбусы, присосавшись усами к небу, бесшумно очерчивали магическое кольцо, будто ставили подпись на вечном документе, и, заново в чем-то поклявшись, облегченно убегали в серый каньон Комсомольского проспекта. Их стекла слепили отраженным светом, водителей не было видно, и машины казались самостоятельными, но не ведающими чего-то главного.

Лушка направилась к остановке. Решетчатые деревянные скамейки были свободны, никто никуда не ехал, будто человечество добралось наконец до дома или, наоборот, этот дом бесповоротно покинули, а Лушка почему-то опоздала и теперь никогда не догонит и даже не отыщет адреса, по которому человечество так внезапно осчастливилось. Ни один троллейбус около не остановился, даже не притормозил, и Лушке показалось, что она тоже переселилась в какое-то не новое место и пытается оттуда припомнить, как же оно называлось недавно.

Она уже готова была протянуть руки поперек солнечного света, чтобы убедиться в своем отсутствии, но вместо этого выбежала на маслянисто укатанный асфальт и вкопанно встала перед очередным механическим разумом. Разум, насилуя скорость, визгливо присел, раздвинул гармошку передней двери, обложил через микрофон недоказуемым матом. Лушка радостно улыбнулась родному.

Микрофон смилостивился.

— Неграмотная? Остановку перенесли!

Ну да, что-то там висело большое и сообщающее, а она не врубилась.

— Эй, — постучала она в кабину, — у меня денег нет.

Водитель дружелюбно хрюкнул.

— Эй, — попросила Лушка, — скажи еще что-нибудь.

Водитель, не оборачиваясь, взглянул на нее через лобовое зеркало и ткнул большим пальцем себе за спину. Лушка послушно прочла, что во время движения разговаривать с водителем воспрещается.

Лушка хлопнулась на одинокое сиденье подальше.

— Эй, — через минуту сказал микрофон, — поди сюда.

Лушка подошла.

Водитель протянул ей талончик. Лушка осторожно взяла.

— Спасибо… — Она постаралась, чтобы было погромче. Водитель сделал вид, что не слышит.

Лушка тщательно продырявила билет компостером и с важным чувством законченности села на последнее место, чтобы сидеть долго и никем не сгоняться.

Подкатила остановка. Загалдели живые голоса. Лушка улыбнулась им, будто к ней ввалились гости.

Ее касались то рукой, то боком, упирали в плечо горячие животы, она отстранялась только для того, чтобы кому-то стало удобнее, и даже радовалась множественному тесному присутствию, которое не стремилось ее вытолкнуть или исправить, а позволяло быть такой, какая она есть, и само было таким, каким было.

— …Это жену можно отдать, но не собаку.

— …Живу как в мешке, всё слышу, ничего не вижу, но чувствую, что скоро вытряхнут.

— …Его зовут Лев.

— Лев? Я знаю только одного Льва.

— …Мам, а кошки тоже от воров стерегут?

— …А тут этот самый агент, переодетый в плавки…

— …Дом продал, забор купил, заперся и живет.

— …Чтобы не верить, надо верить.

— …Молодые люди, счастливыми надо быть дома.

— …Как же, как же. Голубая кровь. Произошел от индивидуальной обезьяны.

— …Мам, из чего делают воду?

— …А мне инопланетянин приснился. Встретился на улице и говорит: сколько всяких штук привез, а толку нет. Представляешь?

— Каких штук?

— Вот и я спросила. А он в ответ: это вы сами должны догадаться, но никто не догадывается, а они от этого ломаются. Представляешь?

— Кто ломается?

— Штуки.

— …Все-таки мы с тобой хорошо живем, и проценты идут…

— …У табуретки есть ножки. А где же ручки?

— …У вас было, не было?

— Что?

— А у меня было, два было.

— Чего?

— Два, инфаркта два было, а у вас?

— …Спасибо, дочка, мне очень давно никто не улыбался.

* * *

— Очень давно, — повторило землистое личико, перепаханное старостью во всех направлениях.

Старуха нависла над Лушкой преувеличенным носом, который, видимо, не считался с порядками и продолжал расти. Лушка вскочила, потянула за ветхий рукав:

— Садись, бабушка, я не со зла, садитесь…

— Живи, живи. Не обременяйся. Мне на выход, пора мне, давно пора.

Старуха стала складываться, истончаться, просачиваться между пассажирами, и казалось, что троллейбус выдавливает ее, как последнюю каплю. Лушка тоже ввинтилась меж телами и спрыгнула на тротуар следом. Старуха вопросительно посмотрела.

— Если хотите, я могу с вами поговорить, — сказала Лушка. Ей хотелось оправдаться. — Или вы. Я помолчу, а вы расскажете.

Запавшие выцветшие глаза смотрели не мигая. У глаз был неопределенный грязноватый цвет, за которым застыла потухшая глубина. Морщины заросли пухом, пух был похож на плесень. Лушка бормотала еще какие-то слова и со страхом ощущала, как вина перед прошлым человеком, вместо того чтобы уменьшаться, с каждым произнесенным звуком нарастает, чужая прошедшая жизнь вцепляется в Лушкину молодость мертвой хваткой, а оторваться возможно будет только через какое-то ужасное преступление.

— Живи, живи, — оттолкнула старуха и притопнула скошенным тапочком на валяной подошве. — Не упырка я, чтоб тебя высасывать. А благословить могу, коли хочешь.

— Благослови, — попросила Лушка.

— Сбудется, сбудется, — пробормотала старуха, покачиваясь под ветерком прошлогодней травой. — Твое не может не сбыться, Христос тебя любит.

Переместилась и отвернулась, будто никогда Лушку не замечала, и пошла, пошла, невесомая, забытая, толкаемая в спину незлым ветром.

Лушке захотелось догнать, остановить, выспросить, что такое с ней сбудется и при чем тут Христос, но нелепо бежать за скользящей тенью и просить для себя чего-то у того, кто давно всё отдал, а сейчас поделился уже чем-то потусторонним, наверно, выпрошенным у Бога взаймы для Лушки.

Лушка поблагодарила сутулую спину в линялом полувековом пальто и попросила для отцветших глаз тишины у того, кто, может быть, эту тишину мог дать.

Оказалось, вышли у торгового центра. Старуха, то и дело затмеваемая наезжающими машинами, не переходя дороги, семенила к реке, куда никто не шел. И чего ей там надо, среди заросшего пустыря, где давно собираются что-то строить, но всё что-то мешает, то советская власть, то перестройка, то инфляция, а в пустыре уже тянутся деревья в руку толщиной. Старуха скрылась за каким-то зеленым бугром, оставив после себя тайну и удивление. Лушка в нервной толпе жаждущих покупателей, с усилием выдавившихся из следующего троллейбуса, двинулась через проспект, через всё еще ухоженный сквер с серебристыми елями и указующими синими перстами на крепких щитах, направляющих людской поток к самому крупному городскому чреву, хотя гигантский купол и так виден по меньшей мере за километр.