Книга Портрет с пулей в челюсти и другие истории, страница 36 – Ханна Кралль

Через полгода после несостоявшейся женитьбы пан Вальдемар поехал в отпуск и на дансинге в Ястарни увидел панну Метю…

Когда я познакомилась с ними в пансионате в Свидере, они были женаты пятьдесят семь лет.

Я любила приходить к ним в комнату на чашечку английского чая и слушать рассказы пани Мети, всегда хорошо и эффектно заканчивавшиеся.

– Новый год мы встречали в Отвоцке, – начала она как-то за чаем. – Танцевали целую ночь и первого числа до обеда, Вальдек только вечером поехал домой, а я осталась. В день Богоявления выпал снег. За несколько часов намело сугробы, рельсы засыпало, мы оказались полностью отрезаны от мира. И знаете, что сделал мой муж? Приехал на санях из Варшавы, чтобы я не волновалась. “Я прекрасно один управляюсь, милая, сиди тут и отдыхай…” Ну я сидела и отдыхала, пока не позвонила знакомая официантка из “Фрегата”. “И вы преспокойно отдыхаете себе в этом Отвоцке? А пан инженер уже неделю приходит к нам каждый вечер, всегда с одной и той же дамой…” Я вызвала сани. В Фаленице пересела на поезд, в Варшаве пошла к парикмахеру. Это вам следует знать, – наставительно вставила пани Метя. – В подобных ситуациях у женщины должны быть чистые, красиво уложенные волосы… Я позвонила Вальдеку в канцелярию и сказала, очень спокойно, всего три слова: жду во “Фрегате”…

Рассказ жены явно настроил пана Вальдемара на мечтательный лад. Открыв бумажник, он вынул фотографию. На ней был молодой мужчина в клетчатых брюках-гольф, с самоуверенным взглядом игриво прищуренных глаз.

– Это я, – сказал он. – В ту пору. Я вам нравлюсь?

– Очень, – призналась я. – Но чем закончился разговор в кафе?

– Новой горжеткой, – засмеялась пани Метя. – От Апфельбаума. Знаете, кто это? Мауриций Апфельбаум, Маршалковская, сто двадцать пять, лучший скорняк в Варшаве. Чудесная серебристо-черная лиса, когда я перекидывала ее через плечо, она струилась по спине до самых щиколоток…

– От Хованчака, – вмешался пан Вальдемар и прислонил фотографию мужчины в клетчатых брюках к сахарнице.

– От Апфельбаума, дорогой, – заверила его пани Метя. – Ты же знаешь, ни у кого больше не было таких дивных чернобурок.

– Метя. От Хованчака. Апфельбаума тогда уже не было.

– А знаешь… – Пани Метя задумалась. – Ты прав. Апфельбаума тогда давно уже не было.

Тут я поняла: все, про что они рассказывали – эти романы – эти измены – эти снежные завалы – эта чернобурка, – относится ко времени оккупации.

Я не сразу оправилась от впечатления, которое на меня произвело услышанное.

Летом пани Метя заболела. Даже в больнице взгляд у нее оставался доверчивым, безмятежным; она рассказывала о пансионате, который обнаружила в Мендзылесье, и пообещала, что, как только поправится, мы непременно туда поедем.

Я позвонила осенью.

– Так вы не знаете, что́ она мне устроила?! – В голосе пана Вальдемара звучало плохо скрываемое негодование. – Она умерла! Умерла!

– А ведь я ей говорил: переберемся на Таити, – с обидой рассказывал он, когда я его навестила. – В тридцать девятом году французский банк объявил в “Ле Матэн”, что за восемь тысяч злотых гарантирует пожизненное пребывание на Таити. Я умолял: Метя, продадим всё. Едем! Температура воздуха не выше восемнадцати, летом и зимой, днем и ночью… Знаете, что она ответила? “И Шихова перенесет туда свой пансионат? А как насчет снега? Новогодняя ночь без снега?!” И мы не поехали. А она умерла…

– Французский банк гарантировал на Таити бессмертие? – спросила я, но пан Вальдемар не расслышал. Встал. Повел меня в комнату жены и открыл шкаф.

Понимаю. Это звучит невероятно, но… пан Вальдемар достал горжетку из серебристо-черной лисы.

– Жена просила… – сказал он. – Пожалуйста, возьмите на память…

– Я бы предпочла что-нибудь от Апфельбаума, – призналась я. – Вы же знаете, ни у кого больше не было таких дивных чернобурок… – и быстро повесила горжетку обратно, опасаясь, что пан Вальдемар скажет, где она была куплена – в торговом центре “Воля” ^[102], например, – и испортит мне эффектный финал.

1.

Старый еврей, бородатый, в черной шляпе, в длинном черном пальто, выходит из дому около восьми утра и садится в трамвай на Тарговой, возле базара Ружицкого ^[103].

Случается, что через две остановки, на Ягеллонской, в тот же самый трамвай садится другой старый еврей, хотя чаще они едут разными трамваями.

Третий старый еврей, который должен садиться за две остановки до базара, на Замойского, очень слаб и ездит в синагогу только по субботам.

В синагоге они читают утреннюю молитву, после чего съедают дармовой кошерный завтрак.

Вернувшись домой, они ложатся в кровать. Копят силы. В три нужно встать и идти на трамвайную остановку. Им предстоит прочитать две молитвы, дневную и вечернюю.

В субботу, если не скользко, не идет дождь и нет сильного ветра, молиться приходят человек двадцать.

Это последние в Варшаве, а может быть, и в Польше, а может, и на Земле восточноевропейские евреи.

2.

Их территория ограничена несколькими улицами на Праге вблизи детского сада. В детском саду есть площадка с качелями и небольшим холмиком, на который ведут каменные ступеньки. Тут стояла круглая синагога, самая старая в Варшаве. Скромная, без украшений, – одна из первых круглых синагог в Европе. Внутри всё было сожжено во время войны, стены разобрали после войны. Ступеньки ведут в никуда.

Земельный участок принадлежал Бергсонам, основателем рода которых был Шмуль Збытковер, банкир короля Станислава-Августа. Недвижимость подарил еврейской общине сын Шмуля, Берек. “Все эти строения и участки от недр земли до небесных высей отдаю в вечное пользование как неоспоримый добровольный дар, не подлежащий отмене в будущем, – писал он в акте дарения в 1807 году. – Супруга моя и повелительница – долгой ей жизни! – в этом меня поддержала. Я же обращаю свои молитвы к Всевышнему, дабы взор его днем и ночью был устремлен на дом сей…”

Сыновья Берека обратились к наместнику Зайончеку ^[104] с просьбой разрешить им жить на любой варшавской улице за пределами еврейского квартала, даже если они будут носить еврейскую одежду и бороды. Наместник просьбу поддержал и представил Александру I. Царь дал соизволение на улицу, бороду и традиционную одежду только одному из братьев – самому старшему.