Онлайн книга «Девочки. Дневник матери»
Девочки
Публикация дневников открывается записью о начале войны. Гале Кулаковской 4 года 7 месяцев. 23 октября 41. 22-го июня застало Галю в Выборге, откуда Валентина Николаевна вывезла ее с большим трудом. В Ленинграде ее ожидала я, попавшая в Ленинград случайно, по дороге из Петрозаводска в Москву. 1 июля нам удалось с Галей выехать в Москву, затем мы ненадолго отправили Галю в Солнцево к родным. Там она бегала босиком, в трусиках и панамке — загорелая, румяная, круглолицая. 7 июля беднягу отправили в Васильсурск [1], откуда приходили лучезарные письма, что не помешало ей переболеть скарлатиной. В середине августа я поехала за ней в Васильсурск и нашла ее — худую, бледную, остриженную. Мы молча обнялись, у меня закапали слезы. — Мама плачет, мама обиделась, — закричали дети. Галя повернулась к ним и серьезно ответила: — Это от радости. Потом она стала ходить за мной по пятам, пугаясь, если я на время отлучалась, ночью протягивая руку, чтоб удостовериться — тут ли я. В Горьком, где Галя заболела свинкой, нам пришлось прожить три дня. Я была вынуждена оставлять Галку на несколько часов одну: я бегала на рынок, на вокзал за билетами. Дочка сидела в кровати — тихая, смирная, играя с куклами. Буквы — несмотря на то, что их с ней никто не повторял, — помнит и читает легкие слова: мама, папа, Шура, суп и т. д. С грехом пополам добрались мы до Москвы. Тут Галя выдержала карантин и 1 октября отправилась с Зоей [2] в Ташкент к бабушке Соне. Больше ничего пока о ней не знаю. 30 ноября 41. Ташкент. После Васильсурска изголодавшаяся Галка ела с аппетитом, который ей никогда не был присущ. О еде она говорила почти со страстью, свой день она начинала словами: — Мама, дай мне кашечку с маслицем, с сахарком. И в голосе — упоение, восторг, нежность. В Ташкенте, переболев воспалением почечных лоханок, Галя заболела корью. Вызванный на дом врач, выслушав дочку, с удивлением воскликнул: — Ну, и тощая же она у вас. И действительно — очень худа стала. * * * — Галя, тебе от папы-Шуры письмо! Галя, радостно: — Я так и знала! В чае была чаинка и все сказали: будет письмо! Вот оно и пришло! На днях спросила задумчиво: — А папа Шура меня любит? — Конечно. — А я думала, он меня забыл… Все болеет. Совсем ослабела. Под Галкину диктовку отправлена Шуре открытка следующего содержания: «Милый папа Шура, я хочу, чтоб ты из армии опять пришел домой. Я по тебе скучаю. Когда ты приедешь, привези мне чего-нибудь». 4 декабря 41. Перед отъездом в Ташкент вдруг спросила: — А как родятся дети и откуда они появляются? — Зачем тебе это знать? — Как же, я приеду в Ташкент, меня там спросят, а я не сумею ответить. Потихоньку эту острую тему удалось замять. * * * На днях, когда температура отпустила ее немножко, брала по одной свои книжки и читала их все наизусть, без запинки, подряд: Михалкова, Маршака, Чуковского, Барто и другие. Сегодня очень мучается из-за уха. 5 декабря 41. Чувствует себя прескверно, болят уши, температура 39 и 6, но разговаривает, рассуждает, шутит: — Гоголевская улица это, наверное, та, на которой продается гоголь-моголь? И хитро улыбается. 7 декабря 41. — Я всех люблю. Не люблю только Гитрера и Бармалея! — Я тебя, мама, люблю, я жить без тебя не могу. И ты без меня не можешь, да? * * * Вымыв руки одеколоном: — Какая я нюхлая, пахлая! Если б она умела хорошо читать, ее можно было бы заподозрить в плагиате [3]. * * * — Ты знаешь, мама, почему я положила голову к тебе на колени? Чтоб ты не плакала. 16 декабря 41. Письмо папе Шуре: «Дорогой папа, ты спрашивал, как я ем. Я ем очень хорошо. Ушки у меня не растут, как они могут расти, когда они так болят. Я поживаю хорошо. (Он ведь спрашивал, как я поживаю). Может, попадет в чай чаинка, и я еще получу много писем. Ну, чего еще писать? Чтоб привез заводную игрушку». 21 декабря 41. Началась полоса безудержного кокетства: — Что это мне надевают черный сарафан, черный галстук, черный передник — тут нет вкуса! Или, смотря в зеркало, самодовольно заявляет: — Нос действительно картошкой, зато есть ямочка на щеке и глаза хорошие! Или: — Вырасту большая, буду красить губы, как тетя Катя. — Зачем? — Чтоб красивее было. И глазки накрашу, и щечки, и спинку, и животик. — А живот-то зачем? Не видно ведь? — Разденусь — увидят. * * * — У тебя глазок ласковый и блестит. 19 февраля 42. Ни секунды не сидит на месте. Даже сидя на стуле во время еды — все время ерзает, покачивается. На днях перевязала себе ноги (связала их) и прыгала вокруг стола до тех пор, пока не упала. Заплакала не от боли, а потому что кругом засмеялись. Шутку понимает, но насмешки не терпит. Упрямая. Плохо слушается домашних. Меня слушает, но, может быть, потому, что я бываю на Паркентской [4] больше в качестве гостьи. Бредит детским садом, мечтает о нем — видимо, очень скучает без сверстников. * * * На днях сказала Ивану Федоровичу, соседу, сурово: — Я не хочу с тобой здороваться, зачем ты на меня кричал? — Я шутил. — Не люблю я таких шуток. |