Онлайн книга «Роман с куклой»
|
– Алиханов, тебя ждут! – Где? – Там, в буфете, в зале ожидания… У Мити екнуло сердце. Он побежал в здание вокзала. Там, в каменных стенах, царила относительная прохлада и тишина, хотя буфет был полон провожающими. Митя сразу увидел Соню – она сидела за столиком возле окна. Над окном висел плакат: «Господа, мы просим прощения, но на время мобилизации продажа крепких напитков запрещена». – Господи, наконец-то… – прошептала она, когда Митя сел напротив, пальцами смахнула слезу со щеки. – Я чуть с ума не сошла! – Соня, милая… – Он принялся целовать ей руки. Никто не обращал на Митю и Соню внимания. – Я уж думал, что так и не сумею попрощаться с тобой! – Митя, я буду тебя ждать. Митя, я тебя умоляю – береги себя… – прошептала Соня. Плечи ее вздрагивали. Она изо всех сил пыталась удержать слезы, но они текли и текли по щекам. – Ты сама себя береги! – засмеялся Митя. – Сохрани себя, пожалуйста, для меня! – Соня… Митя попросил официанта принести воды. Соня залпом выпила стакан, немного успокоилась. – Ты должен знать, что я люблю тебя больше всех, что мне никто не нужен – только ты, – сказала она, глядя на Митю темно-зелеными, мрачными глазами. – Если ты умрешь, я тоже умру… С ней, вероятно, было что-то вроде истерики, но даже такой Митя любил ее. – Если ты будешь спокойна, буду спокоен и я. И тогда со мной точно ничего не случится, – сказал он, держа ее за руки. – Все, не плачь! Я скоро вернусь. – Правда? – Да, правда. Постепенно она затихла, плечи ее перестали дергаться. – Ты будешь мне писать? – Буду. И ты мне пиши. – Я сказала папе, что, если он не позволит нам переписываться, я уйду из дома, – сурово произнесла она. – И вообще… – Соня, какой же ты ребенок еще, в самом деле! – улыбнулся он. – Ты самый красивый, ты самый лучший… Ты это знаешь? – Главное, не забудь об этом потом сама, когда я надоем тебе. – Ты мне никогда не надоешь! – Соня наконец тоже улыбнулась. Раздался паровозный гудок. – Все, мне пора. Она вышла за Митей на перрон. Неподалеку грузились в солдатский эшелон – быстро, организованно, лица у всех были серьезные и взволнованные. Совершенно незнакомые люди совали в руки солдатам папиросы, продукты, носильные вещи… Едва протолкнулись сквозь толпу провожающих к офицерскому вагону, и, стоя уже у подножки, Митя обнял и поцеловал Соню. Он испытывал к ней такую нестерпимую, почти мучительную нежность, что в последний момент едва сдержался от слез. – Люблю… – прошептал он ей на ухо. – Люблю… – выдохнула она. И они расцепили руки. Поезд дрогнул, медленно двинулся вперед. Митя вскочил на подножку. Возле Сони появилась Рита Вернель – прежняя чопорность куда-то слетела с английской мисс. Она была возбуждена, рыжевато-золотистые волосы растрепаны, на щеках – лихорадочный румянец. – Макс, гуд бай! Возвращайся с победой! – крикнула она по-русски. – Гуд бай, Рита! Помни меня! – заорал над ухом у Мити Макс. * * * …Отцу Стратилату было лет восемьдесят, не меньше. С седой мятой бородой, в круглых очках на мясистом носу, с простодушной улыбкой – он сильно смахивал на евангелиста Луку работы художника Франса Хальса. Михайловский рассказал ему о цели своего визита. Священник выслушал его без тени удивления, с тем же безмятежным, простодушным выражением, потом спросил: – Значит, вы думаете, что дневник этого самого Гуляева где-то в наших краях, не так ли? – Отец Гуляева служил здесь когда-то, он тоже был священником. А сын прятался у него… При церкви есть же какой-то архив? Отец Стратилат подумал, потом загремел ключами в кармане своей рясы. – Ладно, идемте, Данила Петрович… Они пошли на другой конец деревни. Светило яркое, какое-то южное, обжигающее солнце, над головой кружились оводы. Мимо прошла пара старух в черном. – Батюшка, будет в субботу служба? – Приходите, дети мои, приходите… – сказал отец Стратилат, потом повернулся к Михайловскому и смущенно пояснил: – Я тут один служу, без помощников… А у меня ревматизм. Иной раз еле разогнусь! Михайловский только кивнул. От волнения он не мог говорить. Возле церкви была небольшая каменная пристройка – ее-то и отпер священник. Внутри было тихо, царила полутьма – свет едва пробивался сквозь узкие мутные окна. От пола до потолка лежали стопками книги и бумаги, на полках стояла церковная утварь, в углу приютился старинный ткацкий станок, а под самым потолком висели связки каких-то сухих растений. – Вот, так и живем… Чего тут только нет! Ведь раньше, Данила Петрович, у нас большая деревня была, и вокруг множество поселений всяких… А теперь – никого, только мы вот остались!.. Тут у меня и церковные книги, и метрические записи, и та бухгалтерия от колхоза, которую я пожалел выбрасывать. Михайловский прикоснулся к бумагам, пальцами ощутил слой мягкой пыли. – Вы позволите мне тут разобраться? – с трудом выговорил он. – Пожалуйста, пожалуйста… Только, Данила Петрович, аккуратней! – Старик указал на керосиновую лампу, в которой мерцал огонек. – Бумага-то сухая, вспыхнет – и не потушишь! А я к вам заглядывать буду время от времени. Не помешаю? Самому, знаете ли, интересно, что из этой вашей затеи выйдет… Весь день Михайловский возился с архивами, а вечером, когда стало совсем темно, вернулся в дом Силиных. Разбираться с бумагами придется недели две, не меньше, – примерно прикинул он. – …у меня шесть тысяч гектаров земли под контролем, – стал рассказывать Иван Платонович. – Ничего себе… Это на две Бельгии хватит! – прикинул Михайловский. – Да, точно. И каждый день я должен обходить свои владения… Я ведь раньше десантником был, – признался Силин. – Очень мне мои умения пригодились! – Папка любым видом транспорта умеет управлять, с парашютом прыгать, – с гордостью сказала Тоня. – Я и милиционер, и пожарный, и эколог, и ветеринар – все в одном лице! – усмехнулся Силин. – Но главная беда – браконьеры да туристы. Как лето, так они появляются, откуда ни возьмись! Хотя места у нас дикие, от жилья далеко… Иногда эвенки кочуют, их у нас еще орочами называют. В основном-то они к востоку от Байкала живут… Но от них никаких бед, они лучше меня знают, как в тайге себя вести. – Ну да… – кивнул Михайловский. – Орочи или орочоны… Орон в переводе с эвенкийского – олень. |