Книга Занавес упал, страница 69 – Дмитрий Видинеев

* * *

Дарья поднялась по лестнице, которая теперь не казалась неприступной горной вершиной, миновала веранду и вошла в дом.

Тишина. Такая неожиданная, тяжелая, противоестественная тишина — она буквально обрушилась на Дарью. Все звуки — гром, шум ветра, рев пламени, стоны и скрипы здания, — словно по мановению волшебной палочки, были вырваны из реальности. И в этой космической тишине все застыло, как на фотоснимке. Отблески молний впечатались в стены и интерьер. Недвижимы были и тени. Дом погрузился в иную реальность, где время стоит на месте.

Тяжесть тишины сковала, наложила чары оцепенения, и Дарье пришлось мысленно рявкнуть на себя: «Иди дальше, не стой как памятник! Для тебя время не застыло!»

И она пошла, не слыша звука собственных шагов и заставляя себя думать о Глафире, о ее словах про земляничные поляны, булочки по бабушкиному рецепту, столик с самоваром во дворе, ароматное варенье и чудесный закат. А какой сегодня был закат?.. Хотелось верить, что действительно чудесный, ведь так сказала Глафира, самая добрая женщина на всем белом свете.

Эти мысли помогали ощущать себя живой в этом застывшем мертвом безмолвии. Дарье казалось, что стоит ей подумать о чем-то плохом, страшном, и она тут же станет недвижимой частью этой реальности, окажется в ловушке, как и все здесь. И тогда — конец. Но заставлять думать себя о Глафире, булочках и закате было непросто. Приятные мысли так и норовили смениться чем-то мрачным, унылым.

В воздухе, искрясь в отблесках молний, висела пыль, чешуйки штукатурки. Сверкали осколки стекла серванта, которое разбилось, очевидно, за мгновения до остановки времени, и теперь осколки зависали в пространстве, так и не достигнув пола. Все в доме как будто оказалось в западне. В этом застывшем мире не было спокойствия, в нем ощущалось напряжение, словно каждый предмет, каждый миллиметр стен и потолков молчаливо протестовали против навязанной им оцепенелости. Атомы жаждали движения. Дарья вспомнила фразу: «Движение — это жизнь». Но здесь не было никакого движения, а значит…

Закончить мысль она не успела, так как ее внимание отвлеклось на… Глаза? Это точно были глаза, такие же, как у копии Киры. Они смотрели из темноты раскрытой кладовки, сияя голубоватым, с искорками, светом. Исчезли. Снова появились. Кто-то тоненько захихикал. Еще одна пара глаз вспыхнула справа, во мраке каминной комнаты. Еще глаза. А вот и еще… Десятки глаз!

— Она глупая. Могла уйти, а не ушла, — послышался шепот.

— А мне она нравится.

— И мне нравится.

— А мне нет. Она глупая. Мама с ней разберется.

— Точно разберется. Мама ей покажет…

Это были незнакомые детские голоса. Дарья повернулась на месте, пытаясь разглядеть во мраке владельцев этих глаз и голосов. Но нет — никаких очертаний, темнота заботливо их скрывала.

— Мама заберет глупышку.

— Заберет и сделает больно.

— Мама заставит ее еще больше стадать.

— А мне ее жалко.

— И мне жалко.

— Нельзя жалеть человечков. Все человечки — глупые.

— Сама ты, сестричка, глупая!

Со всех сторон раздалось дружное хихиканье. Дарья вспомнила слова копии Киры: «Я ее дочь. Одна из целого легиона…» Дети Грозы? Эти существа во мраке дети Грозы? Явились поглазеть на очередную потенциальную жертву своей мамаши?

— Исчезните! — выдавила Дарья, продолжив путь к подвалу. — Пошли прочь!

Существа зашушукались:

— Вот видишь? Она плохая.

— И глупая.

— Все человечки плохие. И глупые.

— Нет, не все.

— Все, все, все, все…

Голоса звучали все тише и тише, а потом и вовсе смолкли. И глаза исчезли. Дарья снова шла сквозь застывшее безмолвие.

Но вот и лестница, ведущая в подвал.

«Занавес упадет там», — вспомнились еще одни слова дочери Грозы. Дарья представила себе Киру, Розу, Алексея, Артура, Пастуха, Виктора, Свина и себя на театральной сцене в свете софитов. Софиты гасли, медленно опускался тяжелый занавес. Актеры отыграли свои роли. Представление закончилось.

— Ничего еще не закончилось! — упрямо сказала Дарья.

Ей не понравился образ, который сама же нарисовала в своем воображении. От него веяло тоскливым смирением.

В полной темноте она спустилась по лестнице, нащупала дверную ручку.

«Никогда не поздно остановиться… Останься у меня, прошу тебя… Мы будем пить чай и разговаривать… А хочешь, мы пойдем за земляникой?.. А вечером сварим варенье… Мам, а давай сегодня будет Полянкин день?.. Мам, а почему в книжке гномики маленькие, а в кино про Фродо — большие?.. А знаешь, я только что подумал и понял… все твои страхи от скуки…»

Голоса из прошлого. Они звучали в голове, как что-то очень-очень далекое. Так звучат голоса птиц, улетающих осенью в теплые края. Слова, образы близких людей, собравшись в косяк белых птиц, улетали в бесконечные дали. Навсегда. Для них эта осень была последней. Занавес упадет, и не останется ничего.

Но выбор сделан.

Назад дороги нет.

Дарья открыла дверь и осторожно, словно ожидая немедленно оказаться в аду, зашла в камеру пыток.

Но здесь как будто ничего не изменилось. Ярко светился экран телевизора, рассеивая мрак помещения. Узники сидели на своих подстилках. Свин тихонько покачивался, словно в трансе, и что-то неразборчиво бормотал. Виктор поглаживал покалеченную руку. Он поднял на Дарью усталый взгляд. Его разбитых губ коснулась чуть заметная улыбка.

— Похоже, это все?

Дарья кивнула, подумав, что раньше он бы добавил «рыжая». Виктор посмотрел на брата, а затем скривился и прикрыл глаза.

— Как это будет?

— Я не знаю, — промолвила Дарья. — Тебе страшно?

Он долго молчал, а когда заговорил, голос его звучал совершенно безжизненно:

— Я не боюсь смерти. Я боюсь, что смерть — это не конец… Мне хочется просто исчезнуть, чтобы с той стороны не было ничего.

Дарья больше не испытывала злости ни к Виктору, ни к Свину, и ей не хотелось им рассказывать, что с той стороны властвует Гроза, что там мертвые страдают, что там Розу и Артура преследуют их собственные демоны, что там Алексей обречен в одиночестве брести целую вечность по ледяной пустыне. Что для тех, кого забирает Гроза, смерть — это не конец.

— Черепашки и черепашонки уходят, — тихонько заскулил Свин. — На трубе никого не осталось… никого… совсем…

Полумрак помещения всколыхнулся, стал неоднородным. Он будто очнулся от дремы и, ужаснувшись собственной обыденности, поспешно превратился в беспокойную хмарь. Стены поплыли, углы смазались, потолок с плафонами растворился, уступая место сизой клубящейся мгле.

— Никого… не осталось, — хныкал Свин. — Черепашки уходят… уходят…