Книга Хозяйка истории. В новой редакции М. Подпругина с приложением его доподлинных писем, страница 36 – Сергей Носов

Не берусь утверждать, что в глазах ее вспыхнула страсть, но посмотрела она на меня как-то по-новому.

— А почему вы не на конференции? — спросила Елена.

— Я вам надоел?

— Нет, что вы! Я просто так спросила.

— Не буду злоупотреблять гостеприимством, Елена. Я удаляюсь.

— Да нет же, нет. Мне очень приятно.

— Надеюсь, мы еще увидимся…

— Подождите, а чай?

— Чай? От чайку бы, конечно, не отказался, — сделал я тактический ход, — но не могу. Через сорок минут, ваша правда, у меня доклад на пленарном заседании. Отчитаюсь и мигом к вам. А пока, — я достал из кармана брюк (нужно ли уточнять, что я был в брюках?) «Путеводитель по Ялте и ее окрестностям», — прочтите. Рекомендую. Я покажу вам то, чего нет в этой книге.

Читатель настоящего текста не может не почувствовать степень подготовки его автора. Говорю о себе. Сколько книг мне пришлось изучить, чтобы круг интересов Е. В. Ковалевой стал и моим кругом!

Да, в грязь лицом я не ударил. Я сдержал свое слово. Я был в тот день Вергилием Е. В. Ковалевой по Ялте и ее окрестностям. Уверен, объяснять, кто такой был Вергилий, необходимости нет. Непосвященных отсылаю к Данте.

Итак, сразу же после обеда (отобедали мы в ресторане «Ялта» — таково было мое жесткое требование), после обеда мы осмотрели Воронцовский дворец, одну из прекрасных крымских жемчужин. Потом отправились в музей Антона Павловича Чехова, любимого (из классиков) писателя Елены. Там я рассказывал моей хорошеющей на глазах спутнице о посещении А. П. Чехова известным театральным деятелем В. И. Немировичем-Данченко, задавшимся целью убедить автора «Чайки» дать разрешение на повторную постановку указанной пьесы. Первая постановка на Александринской сцене, к сожалению, оказалась провальной.

Ближе к вечеру мы посетили закрытую для посторонних сейсмическую станцию, где моя спутница смогла познакомиться на месте с принципом действия сейсмографа и где нас, на что я, признаться, даже не рассчитывал, еще и накормили вполне сносным ужином. Мы пили «Массандру», после бокала вина Елена чуть-чуть опьянела и похорошела еще больше. А я про себя порадовался моему безотказному либидо, теперь уже, без сомнений, распространявшемуся и на этот объект.

Был чудный вечер. Это было у моря. Мы стояли на набережной, где лазурную пену выбрасывали к ногам волны, и старинные городские экипажи представлялись мысленному взору, и вспоминался почему-то Шопен.

Вечнозеленые кипарисы были стройными, как всегда, и тянулись к небу с той, быть может, поправкой, что не совсем представлялись все же зелеными ввиду объявшей их темноты. Строго говоря, аналогичное замечание справедливо отнести и к пене волн — лазурной, как поспешил назвать ее мой бойкий язык, погрешив чуть-чуть против истины. Однако спросим себя, хорошо ли быть буквоедами? Тот, кто побывал хотя бы раз в Крыму, поймет меня. Поймет и простит мне невольный мой поэтизм.

Ощущая согласованность миропорядка, мы тихо наблюдали закат.

Где-то далеко прокричала неведомая птица, словно порвалась струна.

Дохнуло свежестью.

— «Дохнуло свежестью, — произнес я задумчиво. –

Дневной свершив дозор,

Упал на Чатырдаг светильник мирозданья…»

— Что это? — насторожилась Елена. — Что-то знакомое.

— Адам Мицкевич, — сказал я негромко.

— Вы знаете наизусть из Адама Мицкевича?

Вместо ответа я продолжил цитату:

— «Разбился, пьет поток пурпурного сиянья

И гаснет. Вдаль мы посылаем взор».

Удивлению Елены предела не было.

— «Крымские сонеты», — пояснил я и улыбнулся: — Мицкевич любимый мой польский поэт.

— Как странно… как странно… — взволнованно повторяла Елена.

— Вы находите странным… но что?

— Я совсем недавно тоже читала сонеты Мицкевича. Крымские… Брала в библиотеке…

— О! — как бы теперь уже я удивился услышанному. — И в чьих же, позвольте спросить, переводах?

Елена молчала. Она не помнила в чьих.

— Дмитриева? Козлова? Бенедиктова? Медведева? Бальмонта?

Она округлила глаза, да простится мне образность.

— Может быть, Бунина? — не унимался я. — Соловьева? Ходасевича? Доброхотова?

— Кого-то из современных, — робко произнесла Елена.

— Не Вильгельма ли Вениаминовича Левика случаем? — спросил я, прищурясь.

— Да, кажется, так.

— Хороший переводчик, — похвалил я, удовлетворенный ходом беседы. — Он переводил Шекспира, Петрарку, Ронсара, Гете, Шиллера, Гейне, Байрона, Шелли, Ленау, Бодлера, Верлена, Рембо.

Я замолчал.

Волны бились о берег. Море смеялось.

Елена вдохнула воздух всей грудью. Высокая грудь.

— Боже! Откуда вы это все знаете?

— А вы разве не знаете, где я работаю?

Сильный, но рискованный ход. Говорить опять о работе — не рано ли? Не преждевременно ли?

— Наверное, в библиотеке, — пошутила Елена.

Оценив шутку, я решил ответить добродушным и неподдельным хохотом.

— Какой-то вы странный, однако…

— Однако, вернемся к Мицкевичу. А ну-ка, Элен, попробуйте вспомнить, кому посвящены «Крымские сонеты»?

— Ну и кому?

— Нет, вы вспомните сами. У вас великолепная память. Я знаю.

Разговор вступал в критическую фазу. От того, буду ли я понят правильно, зависело все.

— «Моим друзьям по путешествию»… Кажется так? — сказала Елена, не совсем уверенная в точности своего ответа.

— Почти так. Точнее: «Товарищам путешествия по Крыму», — поправил я собеседницу. — И кто же были они, эти товарищи? — я взял Елену за руку, за левую.

— Это экзамен? — спросила Леночка, руки не убирая.

— Не знаете.

— Ну, не знаю.

— Тогда слушайте, что я вам скажу!

И я сказал все как есть. Как было. Как было и быть должно.

— Иван Осипович Витт, генерал, имевший тайное задание по обеспечению государственной безопасности на юге России, его помощник, известный в узких кругах секретный сотрудник Бошняк, выдававший себя (и вполне профессионально) за собирателя бабочек, но главное — очаровательная соратница генерала во всех его наисекретнейших предприятиях и, больше того, — любовница! — любовница! — повторил я, — пылкая, страстная, безудержная — Каролина Собаньская — вот кто были друзьями в путешествии по Крыму ни о чем не догадывающегося Адама Мицкевича!

Держа ее за руку, я чувствовал пульс ее. Биение ускорялось. Шум прибоя — клокочущий, грубый — не мог заглушить ударов сердца Елены.