Книга Зеленая лампа, страница 82 – Лидия Либединская

Может быть, потому, что литературная судьба Заболоцкого сложилась так сложно и трудно, он был особенно чуток ко всякому проявлению признания и внимания.

За полгода до его смерти встретились мы с ним в комиссионном магазине. Это был день рождения нашего общего друга, и мы сразу поняли, что в магазин нас привела одна цель – поиски подарка.

– Нашли? – спросил Заболоцкий, не поздоровавшись.

– Пока нет. А вы?

– Нет. Но не теряю надежды.

Он засмеялся, ему нравился этот разговор, в котором главный предмет не назывался. Вдруг Заболоцкий посерьезнел, взял меня за рукав и с видом заговорщика отвел в сторону.

– Это еще не точно, – понизив голос сказал он. – Потому никому не говорите. Союз писателей Грузии представил меня к ордену Трудового Красного Знамени. И говорят, уже подписано! – Он приложил палец к губам. – Не сглазить бы! – Рот его морщила с трудом сдерживаемая улыбка.

Я так обрадовалась, что тут же в переполненном людьми магазине обняла и поцеловала его.

– У меня глаз добрый. Поздравляю.

А спустя короткое время мы увидели на экране телевизора, с каким гордым достоинством получал Николай Алексеевич Заболоцкий эту заслуженную награду.

Много было встреч и разговоров, серьезных и шуточных, грустных и задушевных. Долгие прогулки в Малеевке, Переделкине, беседы за полночь за дружеским столом. Обо всех встречах не расскажешь, хотя, наверное, в каждой из них было что-то значительное. Но чем крупнее и талантливее человек, тем скромнее он держится, тем реже «изрекает» истины.

Говорят, когда Эйнштейна спросили, где его записная книжка, он очень удивился и сказал, что никогда не носит ее с собой. «Но куда же вы записываете ваши мысли?» – не унимался докучливый репортер. «Ну, что вы, – ответил великий ученый. – Они приходят так редко!»

Но еще об одной, последней встрече хочется мне написать.

Был июль 1958 года. Приближалось 30-е число. В этот день работа откладывалась, это был наш маленький праздник. Мы старались проводить его или совсем одни, дома, или с людьми, которые были нам дороги.

– Съездим-ка мы в этот день к Николаю Алексеевичу в Тарусу, – предложил Юрий Николаевич. – Давно мы его не видели.

С нами поехала Маргарита Алигер и ее дочка Маша.

…Знойный июльский день. Небо безмятежно-голубое, но где-то на далеком горизонте сгрудились, угрожая дождем, кучевые облака. По горбатым и пыльным, поросшим кое-где травой улицам подъехали мы к небольшому домику за дощатым забором. Бородатая собачка встретила нас визгливым лаем. По крепким деревянным ступеням мы поднялись на узкий и длинный балкон, на перилах которого теснилось множество горшков с крупными лиловыми фиалками.

Мы не предупредили Николая Алексеевича о своем приезде, и он поначалу встретил нас немного растерянно – видно, оторвали от работы. Долго вглядывался сквозь толстые стекла очков своими близорукими глазами, но вот узнал, улыбнулся, обрадовался, протянул руку.

– Просто так – взяли и приехали? – с веселым недоверием спросил он. – Вот молодцы!

Он быстро набросил поверх белоснежной, с распахнутым воротом, рубашки куртку от полосатой коричневой пижамы и, как мы ни уговаривали его, что на дворе жарко, педантично застегнул ее на все пуговицы.

– Я сегодня один, все мои в Москву уехали, – сказал он смущенно. – Может, чаю напьемся?

Но мы отказались от угощения.

– Собирайтесь, Николай Алексеевич, поедемте с нами в Поленово… – сказала я.

Заболоцкий как был, в пижаме и тапочках на босу ногу, сел в машину Мы спустились к реке, перебрались на пароме через Оку Потом осматривали поленовский музей, подолгу стояли возле окон, откуда открывались виды, один прекраснее другого: синие дали, зубчатая кромка леса, скрепляющая небо и землю, изгибы реки.

В пустой и оттого гулкой мастерской художника – огромное, во всю стену полотно «Христос и грешница». Мы долго молча рассматривали ее.

– Фарисеи, – нарушая тишину, раздался задумчивый голос Заболоцкого. Он указал в угол картины. – «Спасибо тебе, Господи, что ты не создал меня таким мытарем, как он…» Кажется, такими словами начинали эти евангельские чистоплюи свой день? – И грустно добавил: – Ханжество и мещанство – едва ли не самые страшные людские пороки! Избавится ли когда-нибудь от них человечество?..

Слушая его, я снова с невольным уважением подумала о том, как верен он своим убеждениям. В ранней молодости, раз вступив в войну с фарисейством и мещанством, пронес поэт ненависть эту через всю жизнь.

Побродив по парку, мы вышли из усадьбы. Небо заволокло, стало жарко и влажно, вот-вот начнет накрапывать дождик. Мы завтракали в душном предгрозовом лесу, разложив еду прямо на траве.

– Помните собачку, что встретила вас у ворот? – вдруг неожиданно спросил Николай Алексеевич. – Маленькая такая, с бородкой… – И он прочел с грустной усмешкой: