Онлайн книга «Есенин. Путь и беспутье»
|
Никогда не бил по голове. Да и Таниной бабушке было об чем горевать. Случайный, пробный ее зять, средь тех, кто приходил к зятю нынешнему, настоящему, был, может, единственным, кто мог понять ее печали. Там, в Орле, Анна Ивановна Райх, в девичестве Евреинова, была полновластной Хозяйкой. Всё на ней: и дети, и хозяйство, и кройка-шитье, – а здесь? А здесь: на кухне – кухарка, при детях – няни и гувернантки, одежду дочери либо привозят из-за границы, либо шьют у самых модных и дорогих портних. Кто она здесь? Ненужный, лишний, хотя и дорогой предмет. Дед, в знак протеста против роскошества, устроил себе келью этажом ниже – столик, кровать, застланная солдатским одеялом, единственный костюм – на гвозде. А она так не может. Но в церковь ходит тайком и церковных приятельниц в дом не приглашает – стыдно. В Орле гордилась, если дочь в шелковом платье на вечеринку уходила, ночь шили-кроили, а здесь стыдно. Предполагаю, что с тем же первым визитом в дом на Новинском бульваре осенью 1923 года, перед больницей (той осенью Есенин, по свидетельству Татьяны Сергеевны, «лечился в больнице»), связано и еще одно его стихотворение «Вечер черные брови насопил…» Формально оно входит в цикл «Любовь хулигана», официально посвященный актрисе Августе Миклашевской, но так как никакой совместной жизни, тем более в прошлом, у них не было, реалистичнее предположить, что толчком к его созданию явилась встреча с Зинаидой Райх после возвращения из-за границы и разрыва с Айседорой Дункан. Оно куда больше соответствует правде «невстречи» (если вспомнить ахматовские строки «Таинственной невстречи пустынны торжества»), чем необязательным воспоминаниям о недавних августовских прогулках с Августой Леонидовной: Вечер черные брови насопил. Чьи-то кони стоят у двора. Не вчера ли я молодость пропил? Разлюбил ли тебя не вчера? Не храпи, запоздалая тройка! Наша жизнь пронеслась без следа. Может, завтра больничная койка Успокоит меня навсегда. Может, завтра совсем по-другому Я уйду, исцеленный навек, Слушать песни дождей и черемух, Чем здоровый живет человек. Позабуду я мрачные силы, Что терзали меня, губя. Облик ласковый! Облик милый! Лишь одну не забуду тебя. Пусть я буду любить другую, Но и с нею, с любимой, с другой, Расскажу про тебя, дорогую, Что когда-то я звал дорогой. Расскажу, как текла былая Наша жизнь, что былой не была… Голова ль ты моя удалая, До чего ж ты меня довела! И это, кстати, не единственное стихотворение в цикле «Любовь хулигана», созданном по возвращении из-за границы, в августе-сентябре 1923 года, которое де-юре посвящено Миклашевской, а де-факто обращено к другой женщине. И даже женщинам. Например, «Пускай ты выпита другим…» Первые две строфы – наверняка осколок когда-то начатых, но так и не дописанных стихов к Дункан. Горький, к примеру, после смерти Есенина, задумав написать о нем большой роман, просил Софью Толстую, вдову поэта, прислать стихи, обращенные к Айседоре. Таковые якобы не нашлись, но Ходасевич, с которым Буревестник революции в те годы сблизился, считал иначе. И не исключено, что имел в виду следующий отрывок: Пускай ты выпита другим, Но мне осталось, мне осталось Твоих волос стеклянный дым И глаз осенняя усталость. О возраст осени! Он мне Дороже юности и лета. Ты стала нравиться вдвойне Воображению поэта. Августа Леонидовна была старше Есенина, но до осени ей еще очень и очень далеко. Усталость, конечно, имела место быть, но вызвана была не возрастом, а ситуацией. Что касается остальных шести строф, то они, на мой взгляд, связаны с возобновлением отношений с Галиной Бениславской, прерванных встречей с Айседорой Дункан. На вольный союз с этой девушкой Есенин, как известно, возлагал большие надежды. Впрочем, сей драматический сюжет у нас еще впереди, а пока ограничимся тем, что прочитаем тайно обращенный к ней текст, помня о том, что на роль верной спутницы, сестры и друга Миклашевская, в отличие от Бениславской, никогда не претендовала. Ей, брошенной мужем одинокой матери позднего ребенка, с лихвой хватало тех ролей, в которых она выходила на сцену Камерного (таировского) театра. Обратим внимание и на спрятанную в пятой строфе дату его создания: сентябрь («И мне в окошко постучал Сентябрь…») В сентябре 1923 года Сергей Александрович, как указывают все без исключения хроники, «расставшись с А. Дункан, вступил в гражданский брак с Г. А. Бениславской». Хочу обратить особое внимание и вот на какой момент. В 1923 году Мейерхольд находился в состоянии почти открытой войны со своим главным соперником Таировым. Следовательно, печатая любовные стихи, принародно обращенные к ведущей актрисе Камерного театра, Есенин открыто задевал самолюбие великого Всеволода, а значит, и его «новой жены»: Я сердцем никогда не лгу И потому на голос чванства Бестрепетно сказать могу, Что я прощаюсь с хулиганством. Пора расстаться с озорной И непокорною отвагой. Уж сердце напилось иной, Кровь отрезвляющею брагой. И мне в окошко постучал Сентябрь багряной веткой ивы, Чтоб я готов был и встречал Его приход неприхотливый. Теперь со многим я мирюсь Без принужденья, без утраты, Иною кажется мне Русь, Иными – кладбища и хаты. Прозрачно я смотрю вокруг И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль, Что ты одна, сестра и друг, Могла быть спутницей поэта. Что я одной тебе бы мог, Воспитываясь в постоянстве, Пропеть о сумерках дорог И уходящем хулиганстве. «Пускай ты выпита другим…», 1923 Надеюсь, читатели согласятся, что в столь щекотливом контексте слова «голос чванства» имеют язвительный смысловой оттенок: вместо снисходительности дворянства – чванство новых хозяев жизни. Восьмикомнатная квартира, специальная детская для его детей, его бывшая жена, одетая дома словно для сцены… Какой контраст с убогой коммуналкой, где ютится Галина Артуровна и куда он только что водворил привезенные из-за границы огромные кофры. Только с учетом всех этих дополнительных смыслов слово «чванство» не воспринимается как не слишком удачная рифменная пара к «хулиганству». |