Онлайн книга «Майский сон о счастье»
|
– Предлагаю выпить за прогресс! – строгим голосом произнес Кудрявцев, и по его лицу и по голосу я понял, что он тоже хорош. – А НЕ ПОЙТИ ЛИ НАМ К ДЕВОЧКАМ? – С этим сакраментальным вопросом обратился ко мне Филимонов. – Вы серьезно? – слегка удивился я. – Мне казалось, что вы оба – люди семейные, степенные… – Ну и что? Небольшая экскурсия на Садовую улицу, для расширения, так сказать, гражданского кругозора. Для глубокого, так сказать, исследования на практике местных нравов… – И все же, я бы воздержался, – не очень уверенно сказал я. – Мы и так ведь неплохо провели время… – Ну хорошо! – хлопнул ладонью по столу Филимонов. – Если не к девочкам, тогда я вам сейчас почитаю свою пьесу… она у меня с собой… – И полез в портфель. – Нет уж, нет уж, увольте! – испугался я. – Никаких пьес! Уж тогда – лучше к девочкам… – Как хотите, – смиренно молвил Филимонов и глянул на Кудрявцева: – А ты что скажешь, поборник прогресса? – Я? Я категорически осуждаю продажную любовь, но еще больше я осуждаю ханжество и лицемерие, – строго и важно произнес пьяный Кудрявцев. – Вместе с Антоном Палычем я готов хоть к черту в пекло! Ведь кто мы с вами, если разобраться по сути? Санитары прогресса – вот мы кто! – А это не чревато? – боязливо поежился я. – В отличие от вас, господа, я, как врач, слишком хорошо знаком с теми болезнями, кои сопровождают… – Можете быть совершенно спокойны, – заверил меня Филимонов. – Наши девочки раз в неделю показываются врачу… – Уж не Крутовскому ли? – притворно испугался я. – Нет, зачем… он ведь – окулист… – Да? Впрочем, я уже нынче от кого-то слышал про это, – и я напрягся, но так и не смог вспомнить, от кого же я об этом слышал. – Даже и не знаю, господа… Мне ведь завтра рано вставать. – И вы встанете, как огурчик, Антон Палыч! – радостно заверил меня Филимонов. – Должны же вы составить себе полное представление о Ветропыльске!.. Прошу за мной – по всем кругам дантовского ада. Я буду вашим Вергилием! НА УЛИЦЕ САДОВОЙ – Оленька, киса, приласкай нашего столичного гостя, – и Филимонов подтолкнул ко мне белобрысую девицу с густо нарумяненными щеками. – Покажи ему все, на что способна. Он – писатель, изучает наши дикие нравы… Напишет потом про тебя рассказ! Девица насторожилась, глянула на меня как на ревизора. – Барин шутит, – сказал я, разглядывая вприщур свою пассию. – Я такой же клиент, как и все… Что ж, веди меня, царевна, в свою светелку. Мы покинули душный зал, где на дребезжащей фисгармонии бойко бренчала мадам Расторгуева, не забывавшая, впрочем, присматривать за порядком. Снова – Ольга, – подумал я вдруг, следуя за девицей по лестнице. – Что это – случайность или насмешка судьбы? Или тайный знак с особым смыслом?.. Впрочем, мысли мои текли вяло, я чувствовал себя черезчур усталым, да и с водочкой мы переусердствовали, уж это точно. Ольга шуршала передо мной своим платьем, поднимаясь по шаткой лестнице на второй этаж. Вот и узенький сумрачный коридор, как в обычной гостинице, ряд дверей с обеих сторон. – А вы правда писатель? – спросила она нараспев, оборачиваясь вдруг ко мне своим кукольным лицом, когда мы остановились возле одной из дверей. – Литератор, – уточнил я. – Еще вернее – сочинитель. – И стихи сочиняете? – Нет, стихов я, слава богу, не сочиняю. – Жаль, – вздохнула она так же певуче и отворила дверь. – Добро пожаловать, сударь. Входите. Сейчас я лампу зажгу… – Не надо, – остановил я ее, – и без лампы светло. Вон луна какая! В окно жадно пялилась любопытная лунная морда. – Душно здесь, – говорю, – распахни окно. – Как вам будет угодно, сударь, – и оконные створки послушно раскрылись наружу, и в комнату хлынул свежий ночной воздух с горьковато-сладким ароматом черемухи и сирени. – Хорошо-то как! – пропела она ангельским своим голосом. – Весна! – Да, весна, – согласился я. – Тебе сколько лет, Ольга? – Двадцать два. – И давно ты этим делом промышляешь? – А зачем вам, сударь, об этом знать? – насторожилась она. – Хотите меня прописать в рассказе? – Не желаешь, не говори. Я повесил пальто на крючок, снял сюртук, присел на скрипучий венский стул. Полкомнаты занимала кровать, спинки которой были украшены четырьмя никелированными шарами. В одном из шаров я увидел свое бледное искривленное отражение – краше в гроб кладут! – Я тут всего второй год, – сказала Ольга, с запозданием отвечая на мой вопрос, о котором я уж и позабыл. – Но я дело знаю, не извольте беспокоиться. – Да уж не сомневаюсь, – хмыкнул я. – Дурное дело – нехитрое. Чего же ты стоишь? Ложись. – А вы? – За меня не волнуйся. Выкурю вот папироску – и приду в твои объятия… – Шутите, сударь? – Нисколько. – Я же по голосу вашему слышу – шутить надо мной изволите… – Что-то, голубушка, больно уж ты чувствительная, – заметил я. – Такие нежности при нашей бедности… – От бедности и пошла в это заведение, – сказала Ольга. – Нужда заставила… – Нужда? – Иначе зачем бы я в моем-то возрасте… – Она прерывисто вздохнула. – От нужды одной только. Пока муж был жив, заботы не знала. А как умер он, ничего мне не оставив, так я и… – Уж не от чахотки ли он помер? – А как вы догадались? – Да уж догадался… – И я хмыкнул, вспомнив недавний разговор с другой Ольгой, хозяйкой гостиницы. – Вы тут словно все сговорились… Нет, я вижу, бес меня дразнит!.. – Опять вы смеетесь, – обиделась чувствительная проститутка. – Все надсмехаетесь над одинокой… Чего ж я такого смешного сказала? Что муж мой несчастный от чахотки помер – так разве это смешно? – Вся наша жизнь – смешная штука… Особенно же смешно, что все в этой жизни повторяется… Каждый из нас думает, что он единственный и неповторимый, а ведь наши судьбы очень похожи, они передразнивают друг друга… Да ты, Оленька, не обижайся. Такой уж я уродился… смешливый… – И я снова рассмеялся, потом закашлялся. – Ну вот… опять! – Что – опять? – насторожилась она. – Да так… – Я достал платок, сплюнул в него, вытер рот, на платке темнела кровь. – Извини, пожалуйста… Что-то меня знобит… – Закрыть окно? – предложила она. – Ночи еще холодные… черемуха цветет… Я кивнул, и она закрыла окно. И долго стояла молча, спиной ко мне, глядя в ночной заоконный мрак, словно видела там нечто, мне не доступное. И вдруг – забормотала тихо и монотонно, как сомнамбула в лунатическом трансе: |