Книга Генерал Абакумов. Всесильный хозяин СМЕРШа, страница 97. Автор книги Олег Смыслов

Гордое. Почему, интересно, русские катятся по такой плоскости?

Рыбальченко. Потому что мы развернули такую политику, что никто не хочет работать. Надо прямо сказать, что все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца.

Гордов. Где же правда?

Рыбальченко. Думают, Сталин кончится, и колхозы кончатся.

Гордов. Да, здорово меня обидели. Какое-то тяжелое состояние у меня сейчас.

Рыбальченко. Но к Сталину тебе нужно сходить.

Гордов. Сказать, что я расчета не беру, пусть меня вызовет сам Сталин. Пойду сегодня и скажу. Ведь худшего уже быть не может. Посадить они меня не посадят.

Рыбальченко. Конечно, нет.

Гордов. Я хотел бы куда-нибудь на работу в Финляндию уехать или в Скандинавские страны.

Рыбальченко. Да, там хорошо нашему брату.

Гордов. Что ты можешь еще сказать?!

Рыбальченко. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.

Гордов. Едят кошек, собак, крыс.

Рыбальченко. Раньше нам все-таки помогали из-за границы.

Гордов. Дожили! Теперь они ничего не дают, и ничего у нас нет.

Рыбальченко. Народ голодает, как собаки, народ очень недоволен».

Генерал Гордов с трудом переносил гражданскую жизнь, к которой оказался абсолютно не готовым. 12 декабря ему исполнилось только пятьдесят. И он бы с удовольствием еще послужил. Возможно, поэтому Василий Николаевич тешил себя надеждами, надеялся на чудо и не торопился получать денежный расчет, тянул время.

Но уехал Рыбальченко, а через три дня Новый год. Без гостей, без веселья, без поздравлений и звонков. Генерал и его жена Татьяна Владимировна впервые рано легли спать.

И в этот момент включилась оперативная техника в спальне:

«Гордов. Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, никому не быть в тягость.

Гурьева-Гордова. Ты не умирать должен, а добиться своего и мстить этим подлецам!

— Чем?

— Чем угодно.

— Ни тебе, ни мне это невыгодно.

— Выгодно. Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.

— Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной.

— Что ты обо мне беспокоишься? Эх, Василий, слабый ты человек!

— Я очень много думаю, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой.

— Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял.

— Угу. Ас другой стороны, он все погубил.

— Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.

— А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед (матом).

— Я уверена, что он просидит еще только год.

— Я говорю — каким он был (матом), когда вызвал меня для назначения (матом), плачет, сидит жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что я должен, пойти и унизиться до предела, сказать: «Виноват во всем, я предан вам до мозга костей», когда это неправда?

Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (матом), которая разорила все. Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет, ты пойми сама!

— А тогда чего же ты переживаешь?

— Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически. Я не хочу выглядеть нечестным перед тобой. Значит, я должен где-то там все за ширмой делать, чтобы у тебя был кусок хлеба? Не могу, у меня в крови этого нет. Что сделал этот человек — разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: «Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно». Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!

— Тогда не надо так все переживать.

— Как же не переживать, что же мне делать тогда? Ты думаешь, я один такой? Совсем не один, далеко не один.

— Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было.

Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.

— Да. И духа нет.

— И он сказал — извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел.

— Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат и потом тоже — в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою?.. Я сломил свою голову на том, на чем сломили такие люди — Уборевич, Тухачевский и даже Шапошников.

— Его информировали не так, как надо, после того, как комиссия еще раз побывала.

— Нет, эта комиссия его информировала, по-моему, правильно, но тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться — Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. Значит, если нужно было восстановить Жукова, Гордова, тогда булганиншина, шиковшина и голиковшина должны были пострадать.

— Они не военные люди.

— Абсолютно не военные. Вот в чем весь фокус. Ты думаешь, я не думал об этом?

— Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло. Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват.

— Если бы я не был виноват, то не было бы всего этого. Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они дали мне должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье! Не могу я! Что меня погубило — то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и когда все увидел, все это страшное — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления, я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

— Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не для этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества.

— Общества-то нет.