Онлайн книга «Любовь со второго взгляда»
|
Он приехал из Германии. Ему дали кафедру высшей алгебры и математической логики. Тогда была «оттепель». И его мама, старая русская дворянка киевского происхождения, решила умереть на родине. Потом «оттепель» растаяла, и кафедру у Калужнина забрали. Под тем предлогом, что он не знает украинского языка. Калужнин блестяще знал английский, французский, немецкий. Понимал еще на пяти языках. Но вот украинский… Оказалось, что для математики украинский — важнее. Калужнин организовал при мехмате отделение математической лингвистики. Я пришла к нему: идеи матлингвистики, машинного перевода, «линкоса» (языка для космических сообщений) меня заворожили. Я даже работала на кафедре у Льва Аркадьевича. Называлась инженером. Вообще мне хотелось заняться всем сразу. Еще и семиотикой, семантикой, психолингвистикой… Моя тема в психолингвистике называлась «Речевые нарушения и их локализация». То есть выявление тех пораженных участков мозга, которые отвечают за то или иное нарушение речи. Это было очень интересно. До одного случая. В поисках материала для научной работы я пришла в больницу, в нейрохирургическое отделение. И увидела красивого синеглазого парня. Его звали Костя. У него обнаружили опухоль в правой части головного мозга. Из-за этого была нарушена речь. Он смотрел на меня своими синими всепонимающими глазами и не мог связать слова в предложение. Я тихо ушла плакать. И в эту науку больше не вернулась. Не потому, что я такая хорошая или плохая — я так устроена: чужая боль всегда отзывается во мне болью. Я не могу смеяться, если падает человек. Наверное, поэтому я так последовательно, эгоистично занимаюсь комедией: не могу исследовать человеческие страдания, боли, уродства. Один преуспевающий писатель однажды мне предложил: давай снимем кино по моей книге. Деньги есть! Я как раз сидела без работы. Прочитала книгу и затосковала: герой ненавидел, блевал, осквернял… И хотя это была вполне читаемая литература, я позвонила писателю и сказала: не буду снимать. Не могу полтора года своей жизни жить с уродом. От твоего героя — бесконечные страдания… Значит, полтора года жизни я должна сознательно обречь себя на муки… И хотя диплом по матлингвистике я защитила на «отлично», решила свернуть с научной стези. Со временем лингвистику растеряла — мат остался. Но в гомеопатических дозах. Я им не злоупотребляю. Наш педагог на Высших режиссерских курсах, знаменитый режиссер Леонид Захарович Трауберг, говаривал о мате примерно так: «Мат — не роскошь, а прэдмэт сохранения режиссерского здоровья». …Немножко личного… Итак, с наукой я покончила, а в кино еще не пришла. Зато у меня родилась Кира, Кирюша, дочка. Ее отец и мой муж Вадим Суриков был человеком разносторонних увлечений: он танцевал, пел, дружил, занимался гимнастикой и очень любил смотреть футбол. Я тоже на некоторое время стала болельщицей. Вадим не пропускал ни одного матча. Мне пришлось написать за него диплом — он заканчивал медицинский (!) институт. От Вадима я ушла, когда Кире было три года. Наша семейная жизнь становилась необязательной. Можно жить, а можно разойтись. Ссор не было — были мои обиды, такие же необязательные, как все, что происходило между нами. Мы недозрели тогда до семейной жизни. Когда тихо разводились, у здания суда Вадиму в глаз что-то попало. Из глаза потекла слеза. Я стала бережно и заботливо доставать соринку. Вадим сказал: мы с тобой сейчас больше похожи на влюбленных, чем на разводящихся… Такие отношения у нас сохранились по сей день. Я вообще благодарна всем своим мужьям. Один подарил мне Дочь. Другой — Философский камень. Третий — Веру в себя… Над свеклою во ржи Я пошла работать на украинское телевидение. Редактором, корреспондентом. Помню один репортаж из Винницкой области. Он назывался «Увага! На порози жнива» («Внимание! На пороге жатва»). Мне выдали двух операторов и послали по колхозам: нужно было сделать острый, критический репортаж. Но я никогда не была в колхозе и не знала, чем пшеница отличается от ржи. К счастью, один из операторов прихватил своего шестилетнего сына. Мы разработали такой сюжет. Мальчик подходил к колхознику, показывал на колоски и наивно спрашивал: — Дядь, а это что? — Ну, рожь… — отвечал дядя. Тут на авансцену выходила я: — Не могли бы вы рассказать, — и делала широкий жест в сторону поля, — о ваших видах на урожай ржи? А среди этой ржи тихо ржали операторы. В каждом колхозе нас пытались задобрить, чтоб не дай Бог мы не «наковыряли» чего-нибудь отрицательного. Ко мне приставили чиновника из райкома. Он таскал в мой номер ящики клубники и букеты роз, сорванных с райкомовской клумбы. Операторов поили так, что они не то чтобы снять что-то вразумительное — камеру даже поднимали с трудом… В начале нашего путешествия в каждом колхозе мы только пили и закусывали. Но я же помнила — острое! Критическое! Сменила тактику. Приезжала в район и покупала местную газету. Выискивала заметки о насущных проблемах района. Потом приходила к местному начальнику: — А вот у вас тут что-то с сахарной свеклой не то… — Та вы шо! — отвечал начальник. — Это було у прошлом годе. Усе у нас вже гарно. Дуже гарно. Наконец мы попали в один колхоз, где нас почему-то никто не встретил. Мы сами поселились в гостинице. Сами на свои кровные купили себе еды… На следующий день находим кого-то в сельсовете: — Вот мы тут должны снять репортаж о готовности вашего колхоза к урожаю. Где председатель? — В Болгарии отдыхает. Тогда это прозвучало примерно так же, как сейчас: «Во Флориде играет в гольф». А на следующее утро перед нашей гостиницей выстроилась шеренга комбайнов. Комбайнеры-красавцы держали в руках снопы густой пшеницы, ржи, овса и Бог знает чего. «Кубанские казаки», одним словом. Выставка достижений народного хозяйства. Мы полюбовались на комбайнеров и пошли смотреть колхоз. Увидели межу, которая отделяла поля этого образцового колхоза от другого — необразцового. За межой открывалась иная картина: чахлые колоски, грязные колхозники, сломанные комбайны… А все потому, что в «нашем» колхозе председатель был депутатом Верховного Совета. Ему давали что угодно — деньги, технику, лучших агрономов. И путевки в Болгарию. Я решила рассказать о такой несправедливости на телевидении. Они же просили «поострей-покритичней». — А вот этого не надо, — ответили мне. Больше никакой «критичности» у меня в запасе «нэ було». Что-то мы наклеили из обрезков «пьяных» кадров. На летучке сказали, что худшего репортажа на украинском телевидении еще не было, точнее, «ще нэ було». Мое кредо — недо… Я решила поступать в аспирантуру ВГИКа. Написала работу «К проблеме слова на экране». На грани кино и матлингвистики. Так называлась тема моей почти написанной кандидатской диссертации. Работа понравилась. Меня вызвали на экзамены во ВГИК. |