Онлайн книга «Нет кузнечика в траве»
|
– Ты плед выкинул. Спасибо, Дим. – Что? – оборачивается Синекольский. – Плед! Клетчатый наш. Его нету. – Я не выкидывал… – Может, Пудра взяла и ушла? – недоумевает Оля. – Слушай, а правда: где она может быть? Внезапно до обоих доходит, что здесь действительно что-то не так. Они молча спускаются вниз, молча обходят пятиэтажку. Это бессмысленно, Пудре негде прятаться, но куда еще пойти, не знают ни тот, ни другая. – В лесу заблудилась, – предполагает Синекольский. – Да она из Русмы уходить боится. Помнишь, ее на автобусе собирались везти к врачу? Она так визжала, что чуть окна не вышибло. Димка задумчиво чешет нос. – Трахается с кем-нибудь? – предполагает он, осторожно косясь на Олю. Обоим ясно, кого имеет в виду Синекольский. – Он дома ночевал. Где Пудра-то была в это время? – Ну… может, на чердаке, а сейчас уже домой топает. – Разминулись? – Типа того. – Ну, может, – с сомнением соглашается Оля. Ей все-таки кажется, что с этим затянувшимся исчезновением Пудры что-то нечисто. – Запасы шоколада нашла у кого-нибудь, – говорит она, чтобы глупой шуткой отогнать странное чувство. – Обожралась и сдохла! – Тьфу, дурак! – Между прочим, я читал! Бывает шок. Профилактический, что ли… Человека раздувает, и он помирает от удушья. Прикинь, Пудру раздует! Это ж будет человек-бомба! Болтая, они незаметно добираются до Ямы. – Слушай, у меня косяк есть, – понизив голос, говорит Синекольский. Оля фыркает. – Зачем тебе? – Ну, так, расслабиться. Хочешь? – В задницу себе засунь свой косяк. – Димке отлично известно, что Оля даже обычные сигареты ни разу не пробовала, не говоря уже о конопле. Да и сам он наверняка придуривается, в его самокрутке коровий навоз и труха. – Откуда у тебя? – У Грицевца подрезал. – Господи! – Оля всплескивает руками. – Он тебя самого скурит! Ты совсем дурак? Димка ухмыляется. Когда он растягивает губы в улыбке, лицо его, разбитое на две полумаски старика и ребенка, вдруг обретает цельность и кажется, что именно таким его и задумал Господь: вечно посмеивающимся паяцем. – А пускай клювом не щелкает. Раздвинув ветки бересклета, сквозь которые ведет тропа, Димка с Олей выходят на край Ямы и замирают. Синекольский изумленно присвистывает. – Не понял! А где буфет? Их корабль, придавливавший массивным деревянным телом груду мусора, исчез, словно преодолел силу тяжести и взмыл за облаками следом. – Белка! У нас теплоход украли! Это что, месть провидения за сраный косяк? Да подавитесь им, суки! Оля не слушает друга. Она делает два шага к обрыву, и ее ошпаривает чудовищной догадкой. – Дима, – говорит она и не идет дальше. – Дима. – Оль, ты чего? Он еще не понял. В отчаянной надежде, что ее предположение – ошибка, Оля все-таки перелезает через груду мусора, перегибается вниз и зажимает рот рукой, сдерживая крик. Внизу, на дне Ямы, виден буфет. Сверху он выглядит не то черным колодезным провалом, не то лифтовой шахтой в ад. Из-под него торчат две тряпичные ноги в белых туфлях и форменной юбке. 4 Похороны Пудры превращаются в событие городского масштаба. Главная улица забита горестно шаркающей толпой. Вся школа, от первых до десятых классов, провожает Маню. Учителя беззвучно рыдают, завуч едва не теряет сознание, и ее приводят в чувство нашатырем. Биологичка – единственная, кто не проронил ни слезинки. Среди скорбящих немедленно расползается слух, что она запирала Шаргунову в лаборатории наедине со скелетом. Искусственно подогреваемое горе не прощает сдержанности. На кладбище безветренно и ясно. В воздухе застоялась сладость, отдающая гнильцой. Вокруг могилы столько цветов, что в них можно утонуть. – Во ритуальщики-то наварились, – шепчет Синекольский. – На год вперед. Гроб белый, как рояль, такой же шикарный и недоступный для русминского захолустья. Говорят, его по распоряжению главы администрации привезли из райцентра. Галина театрально рыдает и пытается броситься в могилу. Старуха Шаргунова не издает ни звука. Открытый гроб опускают на землю, и все ощущают неловкость. Облик Зои Шаргуновой буквально вопиет о том, что произошла ошибка, что это она должна лежать в деревянном ящике, а не ее четырнадцатилетняя внучка. Маню накрасили, завили ей волосы, и в пышном венке из искусственных цветов, прикрывающем страшную рану на голове, она выглядит даже лучше, чем на цветной фотографии, увеличенной из школьного альбома. – Огромная потеря… нельзя допустить… Глава администрации говорит по бумажке прочувствованную речь о всеобщей ответственности взрослых перед детьми. – …наше будущее… деды воевали, чтобы отстоять нашу землю для них… Это не прощание с усопшей, а ритуал избывания вины. Они были недостаточно внимательны к Мане, слишком злы и черствы; они не любили бедняжку, – и вот она мертва. – …золотой звездой зажжется в памяти наших сердец… Смерть вознесла Маню на недосягаемую высоту. Зыбкий, неуверенный миф затвердел и обрел непоколебимость могильного надгробия. За Олиной спиной разбегаются шепотки. – …вечером… одна… – …может, искала чего в мусоре. Глупенькая же. А тут на нее… – …никто ведь и не додумался… – …владелец-то кто? – …разве признается… Обсуждают втихомолку кощунственную версию случившегося. Возможно – только возможно! – что трагедия не была случайной. Кто-то мог столкнуть буфет с края оврага, пока Маня, устав бродяжничать, дремала в грудах старья и хлама. От нынешних подростков всего можно ожидать… – …хулиганили… – …будет поклеп-то возводить… Оля смотрит на папу. Папа стоит на другой стороне могилы, в группе мужчин, замкнув лицо, будто на замок, тем же выражением сосредоточенной скорби, что и его товарищи. Его рубашка помята, а у пиджака загнулся лацкан. В ботинки въелась грязь. Он ничем не отличается от жителей Русмы. Когда Оля думает об этом, ей кажется, что безумие подкрадывается к ней на мягких лапах и нежно трогает ее за плечо. Он бил маму. Спал с Олиной одноклассницей. Убил ее. Но Оля слышит вкрадчивый шепот безумия лишь тогда, когда смотрит на его мятую рубашку с оторванной пуговицей. |