Книга Сабанеев мост, страница 82 – Михаил Бродский

На этом житейском повороте мне исполнилось пятьдесят восемь лет, и мой друг Леня Бобе, узнав, что я ухожу из института, сказал, что я сумасшедший, потому что в этом возрасте, так же как и вообще в жизни, важнее всего стабильность.

– Стабильность в этом мире есть только на кладбище, – ответил я. – А важнее всего возможность заниматься делом, позволяющим получать удовольствие и от него, и от жизни.

И простившись с прошлым, я отчаянно вступил на зыбкий, ненадежный мост, ведущий в новую и очень трудную жизнь в собственной, но теперь совершенно неизвестной мне стране, радуясь возможности оставаться самим собой в полном согласии с древнегреческим философом Аристиппом, считавшим, что к счастью ведет путь свободы.

«Каким-то чудом уцелели несколько моих довоенных фотографий. С одной из них удивленно смотрит малыш примерно трех лет, в темной блузе с большим светлым бантом, большелобый, с белокурыми локонами и огромными, широко раскрытыми светлыми глазами».

«Отца знал весь город, он имел репутацию светского льва, женщин любил и имел у них успех». Яков Борисович Бродский. 1920 г.

Мама и я.

Три поколения нашей семьи. Бабушка Дина, дедушка Яков, мама (за моей спиной), ее сестра Нелли, моя кузина Оксана и я.

«Дом, где я прожил первые семь лет своей жизни и где кончилось мое безмятежное детство». На фотографии видны окна нашей комнаты на первом этаже: угловое и два по сторонам – на улицу Гоголя и на Сабанеев мост.

«Бородатые атланты, согнувшись под балконами дома, стоящего напротив, подмигнули мне как старому знакомому».

«Монументальный Сабанеев мост, своеобразный символ незыблемости человеческого существования на фоне смены царей, бандитов, революций, оккупантов разных мастей».

На пляже в Аркадии. Девочка с бантом – моя кузина Оксана. Справа стоит мальчик Витя, которого я встретил в тюрьме осенью 1941 года и которого сожгли в сараях под Одессой. 1938 г.

Оккупированная Одесса. «Улицы приобрели какой-то новый, почти заграничный вид. Уже мелькали вывески частных магазинов, в толпе выделялись военные в немецких, румынских, итальянских мундирах, появились респектабельные мужчины, сменившие пролетарские кепки на вынутые из нафталина дореволюционные котелки».

«Колонна была длинная и растянулась на целый квартал. Мы молча шли, охраняемые солдатами, по середине мостовой под взглядами нечастых прохожих. Шли долго, через весь город, и подошли к железным воротам в красно-кирпичной стене. Это была городская тюрьма».

Передовица в газете «Молва», издаваемой во время оккупации в Одессе. Номер выпущен за два дня до отступления оккупантов и освобождения города.

Семья Кобозевых. 1920-е гг. «У них было восемь детей: его дети от первого брака, ее дети от первого брака и общие дети».

Профессор Иван Алексеевич Кобозев. 1950-е гг. Грамота о присвоении ему звания «Праведник народов мира».

«Мы пришли в дом, хорошо знакомый мне с виду, потому что он был недалеко от улицы Гоголя, где мы жили с мамой в далекие, навсегда ушедшие времена. Теперь я узнал, что в этом доме живет мой папа».

Екатерининская улица и площадь, которые в советское время назывались улицей и площадью Карла Маркса, а во времена оккупации носили имя Адольфа Гитлера.

«По вечерам в хорошую погоду пили чай на огромном балконе, откуда открывался роскошный вид на площадь, на Дюка, на Потемкинскую лестницу и на море». На фото 1920-х гг. слева от памятника Ришелье вдали виден дом отца.

«– Вы к кому? – спросил я несколько растерянно.

Военный засмеялся:

– Я твой брат Володя. Давай знакомиться.

Так в моей жизни ненадолго появился старший брат».

«– Вы слишком заметный человек в Одессе, – говорил следователь отцу, – вы не должны были оставаться в оккупации». Отец в ссылке. 1959 г.

«И Галина Нестеровна, и Павел Георгиевич, которых я стал называть Галя и Пава, были довольно молодыми, красивыми людьми, в середине пятого десятка. Оба они были бывшие одесситы».

Галя Мелиссарато, моя приемная мама, и я. 1947 г.

Галя. 1920-е гг.