Книга Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя, страница 50 – Олег Аксеничев

Самые неблагодарные изо всего сотворённого Господом — любовь да власть. Неблагодарные, жестокие, забывчивые. Но, пока мы служим любви и власти, мы — люди.

Любовь... К женщине ли, к Родине... Скотам недоступна, не правда ли?

* * *

Из Александровой слободы выехали за полночь, отрядом в пять дюжин всадников. Малюта Скуратов держался сбоку, пропустив голову отряда вперёд.

Всадники одеты были однообразно, в монашеские рясы поверх кафтанов. Вооружены до зубов, при пищалях и бердышах, саблях и кинжалах. У некоторых ещё со времён Новгорода с седел свисали серебряные собачьи головы.

Опричники. Верные государю, как сторожевые псы, готовые преследовать измену, как охотничью добычу.

И сам царь, Иван Васильевич Грозный, ехал среди них, скрыв лицо за монашеским клобуком.

Рядом с ним — ближний опричный боярин, князь Умной-Колычев.

Ночная поездка не удивляла привычных ко всему опричников. Удар рукоятью бердыша в ворота, вой дворни, испуганный лай собак. Бледные лица хозяев, сегодня днём ещё почти всесильных, а теперь — ничтожеств, вызвавших на себя гнев царя.

Ночь — лучшее время для свиданий с врагами и преступниками.

Ехали до полудня, остановившись затем на отдых в каком-то заброшенном селе. Добротные дома ещё не успели затянуться мхом и подгнить, заборы не покосились, но поля и огороды заросли заснеженной сорной травой, не тронутые плугом крестьянина.

Таких сел было много в центральной Руси. Опричники знали, что неподалёку обязательно найдётся пепелище на месте усадьбы подвергшегося опале хозяина. Не сами ли разоряли её по весне? Ну, не сами, так кто-то из них, в Александровой слободе людей хватало.

На остывших много месяцев назад очагах опричники, заново разведя огонь, споро приготовили обед. Затем, после обязательного послеобеденного сна и молитвы, кони понесли хозяев дальше, к таинственной цели, о которой знали лишь трое — царь, Малюта и Умной.

Город показался к вечеру, разорвав тёмным пятном огненный шнур заката. Приземистый кремль отряд оставил в стороне, повернув к цепи монастырей, охватывающих город неровным кольцом. Один из них опричники перекрыли со всех сторон, чтобы никто не вошёл и не вышел.

Привратница Покровского монастыря была разбужена осторожным стуком в калитку. Затеплив светильник, монахиня, недовольно поджав губы, пошла к воротам, откинула заслонку смотрового окна.

Выпустив светильник из рук и охнув, села на землю.

Там, с другой стороны, стоял зверовидный человек, нехорошо скалящий зубы и шипящий:

— Открывай, мать моя, женщина!

Малюту Скуратова знали в лицо и в далёком от Москвы и Александровой слободы Суздале.

Задрожавшими руками монахиня откинула засов на воротах, впустив Малюту, ведущего за собой коня на поводе, и двух всадников, едва видных в спустившейся тьме.

— Ключи от собора у кого? — спросил один из всадников, тихо и властно.

— Не заперт собор, — зачастила привратница.

— Тогда затвори ворота, — приказал тот же всадник. — И молчи обо всём, что видела.

Оставив коней у ворот, трое мужчин быстрым шагом направились к светлой свече собора. Им было всё равно, что они вошли на землю женского монастыря, нарушив покой инокинь.

Потому что не женщины были нужны, и не покой живых собирались они потревожить.

Интересовали те, кто был погребён в подклети собора.

Мёртвые.

— Огня мне!

Иван Васильевич, пока не проронивший ни слова, снова брал бразды управления.

Малюта, пощёлкав кресалом, запалил факелы, раздал спутникам, не обделив и себя.

Умной за кольцо потянул калитку в воротах собора. Петли негромко скрипнули, и Малюта первым, вытянув перед собой руку с факелом, вошёл в храм.

Светлые пятна беспокойно зашевелились на каменных плитках пола и стенах, выхватывая фрагменты фресок с суровыми ликами святых, осуждающе глядящих на незваных гостей.

— Прости нас, Господи!

Иван Васильевич размашисто перекрестился, его спутники — следом.

— Вон и лестница, — зашептал Малюта. — Правее амвона, видите?

Голос звучал гулко, словно и не шептал Малюта, но говорил с глухими, громко и отчётливо.

Умной, ещё раз перекрестившись, первым ступил на выщербленные ступени, ведущие в подклеть собора, в крипту, где нашли последний приют самые знатные насельницы монастыря.

Их покой и собирались нарушить царь и его спутники.

Факелы потрескивали, дыхание мужчин, нервное и хриплое, поглощалось серой влажной штукатуркой холодных стен.

Подклеть оказалась небольшой, с низким сводчатым потолком. На потемневшей штукатурке чёрным квадратом, как старая паутина, выделялась икона, то ли очень старая, то ли пострадавшая от сырости и холода.

И — ряды надгробных плит. Между ними, склонив факелы, тут же разгоревшиеся чадным пламенем, заходили Умной и Малюта. Царь, воткнув свой факел в крепление на стене, остался у входа, безмолвным часовым покоя давно умерших.

— Не нашли, — развёл руками Малюта.

— Хотя и должна быть, — заметил Умной, поднимая факел повыше.

— Как не нашли?

Иван Васильевич недобро сверкнул глазами.

— По документам архива царского выходит, что сын Соломонии здесь похоронен, близ матери.

— Вот, государь, изволь сам видеть. — Малюта подошёл к надгробной плите, одной из многих. — Вот здесь инокиня Софья лежит, что Соломонией в миру названа была. Рядом — только одно захоронение, на плите читаем, что в лето 7034-е от сотворения мира здесь в Боге успокоилась старица Александра... И всё, государь!

— Стой, где стоишь!

Умной метнулся к Малюте.

— Смотри, государь, расстояние-то между плитами здесь иное, чем везде! А уж смерть инокини почитали, небрежностей быть не может...

Малюта Скуратов, стоявший меж двух надгробий, понял, на что намекает боярин, чиркнул каблуком сапога по земле, покрывавшей пол крипты. К стене отлетели комья, осыпались с шумом. Иван Васильевич недовольно поморщился — нарушить покой мёртвых, грех-то какой...

— Смотри, государь!

Не до церемоний теперь! Камень, что открыл под землёй сапог Малюты, был могильной плитой.

Ещё и Умной помог, и, когда царь подошёл к тяжело дышащим помощникам, спрятанная могила буквально была извлечена на свет.

— Безымянная плита-то, только узорочье по краям...

Это Умной, склонившись над плитой, сказал своё слово.

— А маленькая какая! Словно для старушки иссохшей.