Онлайн книга «Державный»
Не успел Ванюша как следует одеться, плавая в мечтах о грядущих удовольствиях, как в повалушу вошли дыни. Двери распахнулись, пред дынями возник боярин Семён Иванович Ряполовский, верно служивший ещё отцу Ванюши, когда отец сам был Ванюшей, Иванушкой; а за Ряполовским внесли огромное блюдо с только что снятыми знаменитыми московскими дынями пяти видов. Тут были: толстокожие зелёные дубовки, сплошь покрытые паутиной трещин, прочные и гладкие зеленоватого цвета зимушки, небольшие и похожие на яблоки царички, сочные жёлтые водяницы и, наконец, самые лакомые — канталупки, сплюснутые, сплошь покрытые бородавками и рубцами, некрасивые, как столетние старухи, но такие сладкие и сочные. — Поздравляю с новолетием! Поздравляю с новолетием! — восклицал боярин Семён, который своими рубцами и бородавками сам был похож на канталупку. — А тебя, Семён Иванович, с именинами! — отвечала бабушка. — У меня тебе поминочек припасён. Увидишь, до чего ж хорош! — Спасибо-ста, Марья Ярославна, — низко кланялся бабушке Ряполовский. — Ну, Иванушко Иванович! Пойдёшь с нами стречать государя-батюшку? — Пойду, Семён Иванович! Обязательно пойду! — То-то же! Помнится, я ему когда-то, давным-давно, на Чистый четверток подарил сребрик самого князя Владимира Красна Солнышка. Се мой сребрик ему победу и успех приносит! Ну, давайте-ка дыни отведывать — кому какой год достанется. — Мне канталупку! — первым воскликнул Ванюша. — А не боишься? Оне, бывает, горькие. Редко, одна на тысячу, но попадаются, — остерёг княжича Ряполовский. — Кому достанется, тому уж я бы не позавидовал. — Не боюсь! — уверенно топнул ногой, обутой в сафьяновый сапожок, Иван Иванович. Слуга Василий, отрезав кусок выбранной Ванюшей канталупки, протянул его княжичу. Дыня оказалась сладчайшая, душистейшая, такая, что он в два счета съел кусок до самой тонкой корочки и потребовал ещё. Бабушка тоже выбрала канталупку, но её дыня оказалась горькой. — Ну вот, — почему-то нисколько не расстроившись, сказала бабушка, — значит, в этом году помру. Наконец-то. Зажилась. Шестой десяток. Поеду к своему Васеньке. Каково ему там, в раю, слепенькому! Никто так, как я, не приголубит. — Что ж, разве он и в раю не прозрел? — фыркнул Иван Иванович. Ряполовский выбрал дубовку с белоснежной хрустящей мякотью. — Хороша! — нахваливал. — Ежели такой у меня год будет, я согласен. А ну-ка, Марья Ярославна, дай-ка я твою попробую! А что-то она нисколько не горькая? Ах обманщица, княгиня, ах лукавая! — Да ладно тебе, Семён Иванович, а то я вкус утратила, как покойник Шемяка и брат его, — весело махнула на боярина бабушка. — Ну а твоя зимушка? — спросил Ряполовский слугу Василия. — Не доспела ещё, — отвечал Василий. — Ну, стало быть, ты в этом году ещё не доспеешь! — засмеялся Ряполовский. Появилась тётка, Анна Васильевна, княгиня Рязанская. Выбрала себе водяницу, с удовольствием отведала. — Хороша? — спросил Ряполовский. — Очень, — улыбнулась тётка. — Значит, сына родишь хорошего, — кивнула бабушка на большой живот своей дочери, которая, по всем подсчётам, через пару недель уже должна была родить. — Сочного такого! — добавил Семён Иванович. — Сырости много разводить будет, — рассмеялась тётка Анна. Появился дядька, Андрей Васильевич Меньшой, князь Вологодский, знаменитый сонливец. Зевая, тоже отведал канталупку. — Сладкая. — Сказал и пристроился в уголке, задрёмывая. — Э-и-эх! — проворчала бабушка Маша. — Брат тебе Вологду завоевал, а ты так и не проснулся! — Она и так моя была, Вологда, — буркнул дядя Андрей. — Твоя, да не твоя, — возразила тётя Аня. — Ушкуйники все на неё зарились. Никак не хотели признавать её за Москвою. Появился игумен Чудовского монастыря Геннадий. Две недели назад он вернулся на Москву вместе с митрополитом Филиппом. Даже попов и монахов брал с собой в поход отец, а своего тринадцатилетнего сына не взял. Причём тринадцати с половиной лет! Зачем тогда на коня в четыре года саживали? Как раз в такой же точно день первого сентября девять лет тому назад. — А сегодня четверогодков будут кого-нибудь сажать на конь? — спросил Иван Иванович. — А как же, — отвечал слуга Оболенский. — Племянничка моего, Сашу, воеводы Александра Васильевича сына. Ему в июне четыре исполнилось. — И моего внучека Митьку, — добавил Ряполовский. — Ему тоже четыре. — Ну, пора нам выходить с Богом, — сказал игумен Геннадий, заканчивая есть свой кусок дыни, простодушно вытирая пальцы о край рясы. — Андрей-то Василия спит опять? Не пойдёт с нами? — Да куды ему, засоне! — ответила бабушка Маша. — Ступайте без него. У него, поди, и ангел-хранитель ещё не проснулся. — А князь Дмитровский? — спросил игумен. — Жар у него, — вздохнула бабушка. Дядя Юра, Юрий Васильевич Дмитровский, вернулся из похода тоже раньше времени, вместе с Геннадием и митрополитом. Расхворался, бедный. Ваня его недолюбливал. Хворый был дядя Юра, вечно от него пахло болезнью и сыростью. Тихий, молчаливый, пришибленный. И бездетный. А бездетных на Москве за мужчин не считают. Над бессыновными подшучивают, а уж бездетных и вовсе презирают. И всё-таки Ване вдруг стало жаль дядю Юру — все веселятся, новый год, дыню отведывают, ждут возвращения победителей, а несчастный Юрий Васильевич лежит и болеет. Ни то ни се. Вроде и в походе побывал, а слава мимо него прошла. И победителей встречать не пойдёт, и на пиру не посидит, не повеселится. Вскоре на бодрых лошадках выезжали из Кремля. Впереди ехал знаменосец, неся на высоком копьё хоругвь княжича Ивана Младого, па которой был изображён его святой — Иоанн Предтеча, в одной руке крест, а другую он вознёс вверх, в ней — раковина, из раковины истекают воды Иордана и льются на голову Спасителя, которую Христос склонил пред Иоанном, принимая от него крещение. Над раковиной — белая голубка. За знаменосцем ехали два латника в сплошном доспехе, далее следовал сам Иван Иванович, игумен Геннадий и Семён Иванович Ряполовский. За ними следовали касимовский царевич Муртоза и князь Василий Иванович Рязанский, муж тёти Ани, приехавший пару дней назад, чтобы принять участие в торжествах и чествовании победителей. Четверо воинов-рязанцев замыкали сей конный поезд. Ехали медленно, ходой, и можно было смотреть по сторонам и беседовать. — А у меня горе, — сказал Геннадий. — Иеромонах Фома ночью скончался. Угораздило же его не дожить до сегодняшних радостей! — У него зато теперь иные радости, — сказал Ряполовский. — Это тот самый Фома, с которым ты тогда в Муром пришёл, сопровождая Иону? — Он самый, — вздохнул игумен. — Хороший был инок. |