Онлайн книга «Автопортрет неизвестного»
|
Больше они ни разу в жизни не виделись. А ведь подумать только, когда им было лет по пятнадцать, она ему очень нравилась, и он ей, кажется, тоже. Он даже хотел на ней жениться и даже папе говорил что-то такое, признавался отцу в любви к соседской девочке, дочери крупнейшего советского химика-органика. Папа говорил: «Расти большой и знаменитый». Собственно, она и теперь была очень ничего. Вот она сказала «поехали». Куда «поехали»? Она-то жила все в том же доме. Кажется, была не замужем. Она же знала, должна была знать, что он женат и живет в другом месте! Куда же она его приглашала поехать? Неужели просто на поминки? Чтоб такая пошла на поминки в эту берлогу? Он все-таки обернулся, но увидел, как она отпирает дверь своей машины – «Жигули» шестой модели, шестерочка, предел мечтаний тогдашних пижонов, – и не смотрит ему вслед. Ну и пошла она… Послезавтра Алексей все-таки позвонил Сотниковой. Набрал номер, она сразу подняла трубку. На миг подумалось: она сидит и ждет моего звонка, о господи, какой же я дурак, идиот, болван, дитя малое, когда же наконец меня Ланской уволит, Ярослав Диомидович лишит допуска, Лиза выгонит, а мама проклянет? – Сотникова, привет. Это Леша Перегудов. – Спасибо, узнала. – Как ты вообще? – Нормально. Замуж вышла. – О! Поздравляю. Кто он? Как зовут? – Неважно. Хороший человек. Журналист. Из «Московской правды». – Ого! Это прекрасно, – сказал Алексей. – Слушай, Сотникова, тут такая беда. Мишка Татарников умер. Сотникова ничего не ответила. Алексей подул в трубку, потом спросил: – Эй, эй, ты слушаешь? Ты где? – Тут я, – сказала Сотникова. – Когда похороны? – Позавчера были. – Что ж ты, сука, не позвонил? – Я думал, ты знаешь. – А чего сейчас звонишь? – Думал, что ты там будешь, а тебя не было. – Индюк думал! От чего он умер? – От наркоты и водки. Вернее, от их отсутствия на дальнем полигоне. Повесился, бедняга. Жалко, конечно. Послушай, Сотникова, я вот одного понять не могу… – Счастливый! – засмеялась она. – Только одного понять не может. Я вот ни хера не понимаю вообще… – Сотникова, скажи честно, Мишка к тебе подкатывался? Вот, например, когда вы с ним ко мне на дачу ехали, а мы с евойной девушкой Дунаевой вас дожидались. Подкатывался? Обнимался? За ручку брал? Сулил златые горы? – Нет, не обнимался, – сказала Сотникова. – Он мой телефон взял, чтоб созвониться, вот именно в этот день, когда мы к тебе ехали. Потом позванивал. Мы с ним иногда очень долго разговаривали. По часу, по два. Так, ни о чем. Просто болтали. Если честно, то почти каждый день. Мне это нравилось. Наверное, это была измена. В каком-то вот таком большом смысле. Так что да, Леша, я тебе изменяла с Мишкой. Доволен? – Счастлив! – сказал Алексей. Даже не сказал, а рявкнул. Сотникова замолчала. – Эй! Ты здесь? – опять спросил Алексей. – Здесь, – сипло сказала Сотникова. – Не плачь, – сказал он. – Бедная моя Сотникова. Ты, наверное, думаешь: «Ах, если бы не этот Леша Перегудов! Ах, если бы я была с Мишкой! Если бы я поехала с ним летом в Ялту! Стала бы его девушкой, а потом его женой. Он бы не умер! Я бы его спасла! Я бы его сняла с иглы. Он бы у меня бросил пить. Он бы у меня стал ученым, не хуже этого подлого Леши Перегудова». Не надо, Сотникова. Не мучайся. Ничего бы не вышло. От водки и наркоты не лечатся. Это раз и навсегда. Это приговор. Не трави себе душу! – Заткнись, – сказала Сотникова, но трубку не бросила. – Нет, ты уж меня выслушай. Не в наркоте дело, если серьезно. Он был обречен с самого детства. Потому что был как будто аристократом. Очень гордился своим дедушкой, своей особой компанией. Избранные! Все сплошь дети академиков, генералов и министров. Советская аристократия. Но это фуфло, Сотникова. У нас совсем другая страна. Аристократов отменили в семнадцатом году. Перестреляли или выгнали в Париж, там они шоферами работали. А советские аристократы – это совсем не то. Это какой-то балаган. Особенно их дети. Выродки. И я выродок, Сотникова моя дорогая. Держись от нас подальше. Где мы – там какая-то дрянь. Комедия, водка и ранняя смерть. Вот кто у твоего мужа мама с папой? Инженеры? Врачи? Доценты? Или рабочий класс? Это прекрасно. Это то, что надо. Запомни, Сотникова: если ученый – не выше профессора, если военный – не выше полковника. Сотникова, ты меня поняла? Эй, ты меня слышишь? – Да, – сказала она. – Сотникова, давай повидаемся. – Не надо. Не хочу изменять мужу. И тебе не советую изменять жене. Ты ее любишь? Вам хорошо? Вот и отлично. – Да ты что, дура? Я же в смысле просто поговорить, пообщаться. – Это ты дурак, – наконец она повесила трубку. Алексей растерянно послушал короткие гудки, а потом сказал: «Ну и пошла она!» – Ну и пошла она на… – Юля коротко выматерилась, выдохнула, развела руки и откинулась на диванную спинку. Прикрыла глаза – устала диктовать. – Так что же, он подлец? – спросил Игнат. – Нет, что ты, – сказала Юля. – Он просто умеет чувствовать свою подлость. И это в наше время уже немало. Я устала от этого куска. Я сейчас просто сдохну. Но пускай я сдохну, но я закончу… Поехали дальше! 27. Надо было плюнуть на все, – думал Алексей. Бросить МИРЭА и пойти на филфак или истфак МГУ, или просто в Областной педагогический имени Крупской. Был такой. Назывался МОПИ. «Попал в МОПИ – сиди и не вопи». Так Сотникова говорила, она сама была из МОПИ. Ну и чего плохого? Пошла же дочка великой антеннщицы Генриетты Михайловны Карасевич не по маминым стопам, а в Строгановское училище, и ничего, и все прекрасно, будет художница, да она уже художница! Он, конечно, не художник, таланта нету. Ну и что? Стать простым советским гуманитарием. Зарабатывать сто двадцать в месяц, изучать русскую поэзию начала ХХ века, и никакого тебе бортового радиоэлектронного оборудования. Ничего, как-нибудь, зато никаких допусков, испытаний, ободранных локтей, бессонницы, нервов, ранней лысины. Никакого академика Ланского, та еще сволочь, и Бажанова тоже, и лучезарного стукача Базиленко, никого… Хотя черт его знает. Наверное, среди благородных гуманитариев тоже полно сволочей и гадов. Хлудов меж тем развязывал тесемки на оранжевой папке. – Погоди! – закричал Игнат. – Стоп! – Чего тебе? – разозлилась Юля. – Зачем ты меня перебил? – Погоди! Значит, вот это вот все вот, дай посчитать… Господи! Значит, вот это вот все, шестьдесят четыре тысячи знаков, полтора печатных листа, страниц тридцать – значит, это все он вспоминает и воображает, пока товарищ Хлудов развязывает тесемки на оранжевой папке? Что за прустятина? |