Онлайн книга «Девушка и ночь»
«На что? Там не на что смотреть, Жак, там мрак и холод, и больше ничего! И никого. А я здесь, я живу, я существую!» Хотя мне уже за сорок, ту сцену я до сих пор вспоминаю с душевной болью. И сегодня боль эта гложет меня сильнее, чем прежде. 3 Больничный центр, будто сложенный в виде мозаики из причудливых строений, представлял собой настоящий лабиринт. Среди множества указателей я ориентировался с грехом пополам. К главному корпусу, построенному в 1930-е годы из тесаного камня, лепились постройки, воздвигнутые в последующие десятилетия. Каждая являла собой конструкционный шедевр, олицетворявший все лучшее и худшее в архитектуре за последние лет пятьдесят: параллелепипеды из темного кирпича соседствовали с железобетонными блоками на сваях, кубами с металлической сеткой внутри и озелененными пространствами… Кардиологическое отделение располагалось в самом современном корпусе – постройке яйцевидной формы с фасадом из искусно сочетающихся меж собой стекла и бамбука. Я прошел через светлый вестибюль в приемное отделение. – Что вам угодно, месье? С крашенной пергидролью шевелюрой, в джинсовой, с обтрепанными краями юбчонке, в малюсенькой тенниске и пятнистых колготках, медсестра приемного отделения как две капли воды походила на Дебби Харри [94]. – Я хотел бы повидать доктора Фанни Брахими, заведующую кардиологическим отделением. Блондинка взяла телефонную трубку. – Как вас представить? – Тома Дегале. Скажите ей – дело срочное. Она предложила мне подождать во внутреннем дворике. Выпив три стакана холодной воды из фонтанчика, я опустился на один из диванов, расставленных по периметру дворика, и закрыл глаза. Перед моим внутренним взором снова возникли картинки: отец с Винкой. Кошмар снова застал меня врасплох, еще больше запутав и омрачив мои воспоминания о Винке. Я думал о том, что все мне твердили сегодня утром: «Ты не знал Винку по-настоящему». Но они ошибались. По-настоящему я вообще никого не знал. Я всегда следовал аксиоме Гарсиа Маркеса: «У всех людей есть три жизни: публичная, личная и тайная». А что до Винки, мне было ясно одно: эта третья жизнь у нее охватывала какую-то совершенно неведомую территорию. Я не был наивным и прекрасно понимал, что хранил в душе образ, который еще подростком слепил в пылу любовной страсти. Я точно знал, что этот образ отвечал моим тогдашним помыслам – жить в незапятнанной любви с романтической героиней, сошедшей со страниц «Большого Мольна» [95] или «Грозового перевала» [96]. Я придумал себе Винку такой, какой она должна была бы быть, по моему разумению, и не замечал ту, какой она была на самом деле. Я наделял ее качествами, которые существовали только в моем воображении. И даже не мог допустить, что глубоко заблуждался. – Черт, сигареты забыла. Будь добра, сходи за ними – они лежат у меня в сумочке, там, в платяном шкафу. Голос Фанни вывел меня из раздумий. Она бросила связку ключей Дебби, и медсестричка ловко поймала их на лету. – Ну что, Тома, то мы с тобой не общаемся годами, то ты вдруг не можешь прожить без меня и дня, так? – обратилась она уже ко мне, направляясь к автомату для продажи охлажденных напитков. Я первый раз видел Фанни в роли врача. На ней были бледно-голубые хлопчатобумажные брюки, того же цвета халат с длинными рукавами и хлопчатобумажная же шапочка, придерживавшая волосы. Лицо казалось определенно более строгим, чем сегодня утром. Глаза под белокурой челкой горели мрачным жгучим пламенем. Настоящая воительница света, сражающаяся с болезнями. Кем же была Фанни? Союзницей или правой рукой дьявола? И, наконец, неужели Винка оказалась единственным человеком в моей прошлой жизни, в котором я ошибся? – Мне надо тебе кое-что показать, Фанни. – У меня мало времени. Она опустила монетки в автомат и едва слышно обругала его, потому что тот не торопился выдать ей минералку «Перрье», которую она выбрала. Жестом она предложила мне следовать за ней на выход – на служебную автостоянку. Там она распустила волосы, стянула халат и присела на капот машины – должно быть, своей: это был «Додж-Чарджер» кровавого цвета, который, казалось, перенесся сюда прямиком с обложки старого альбома Клэптона [97] или Спрингстина [98]. – Вот это сунули мне под щетку стеклоочистителя, – сказал я, протягивая ей крафтовый конверт. – Твоя работа? Фанни покачала головой, взяла конверт и взвесила его на руке, явно не торопясь открывать, как будто ей было известно, что там, внутри. Еще минуту назад ее глаза отливали изумрудом, а сейчас они потускнели и погрустнели. – Скажи-ка, Фанни, не ты ли, часом, подсунула мне эти фотки? Мой вопрос, очевидно, подстегнул ее – она покорно извлекла снимки из конверта. Опустила глаза, взглянула на первые две фотографии и вернула мне конверт. – Ты знаешь, что делать, Тома. Садись в самолет и возвращайся в свой Нью-Йорк. – И не надейся. Значит, это ты фотографировала, так? – Да, я. Но это было двадцать пять лет назад. – Зачем? – Затем, что Винка меня попросила. – Она поправила бретельку майки и вытерла глаза рукой. – Понимаю, все это было давно, – вздохнула она, – только ты вспоминаешь то время по-своему, а я совсем по-другому. – К чему ты клонишь? – Смирись с правдой, Тома. В конце 1992 года с Винкой происходило неладное. Она стала несговорчивой и совершенно бесшабашной. Если помнишь, как раз тогда начинались все эти трансвечеринки, наркотики распространяли в лицее на каждом углу. И Винка была не последняя, кто на них подсел. Что верно, то верно: я вспомнил, как обнаружил у нее в аптечке всякие успокоительные, снотворное, экстази и бензедрин. – Как-то вечером, не то в октябре, не то в ноябре, Винка заявилась ко мне. И сказала, что спит с твоим отцом, а потом попросила проследить за ними и все сфотографировать. Она… Ее откровения прервали шаги медсестры приемного отделения. – Вот твоя сумочка, док! – бросила Дебби. Фанни поблагодарила медсестру. Достала из сумочки сигареты с зажигалкой и положила ее рядом с собой на капот. Сумка была из плетеной белой и бежевой кожи, с замочком в форме змеиной головы, украшенной ониксовыми глазенками, в которых сквозила злая угроза. |