Онлайн книга «Пещера»
– Плевать, – сказал он, корчась от боли. И свет желтой настольной лампы медленно померк в его глазах. * * * В десять вечера она вздрогнула от телефонного звонка. – Павла, – сухой голос Тритана в трубке. – Собирай вещи. Она не удержалась и всхлипнула. Все это время ей было плохо, очень плохо. Черно, непроглядно, тяжело и душно. – Павла, – голос в трубке чуть смягчился. – Ничего страшного. Просто собери свои вещи, не много, один чемодан… Все, что ты хотела бы взять. У тебя есть время. – Я Стефане позвоню, – сказала она сквозь всхлипы. Тритан помолчал. – Знаешь… Не стоит. Она ведь сразу примчится, будет… Короче говоря, подумай, стоит ли? – Я человек, – сказала она еле слышно. – Я хочу просто… хочу спокойно жить. – Так будет, – сказал Тритан неожиданно ласково. – Не плачь. Все образуется – скоро… Я приеду к двенадцати, будь готова, ладно? – Я ведь ХОТЕЛА тебе сказать, – прошептала она через силу. – Я ведь собиралась… сказала бы, я… – Ничего страшного. Теперь не имеет значения… Пока. Короткие гудки. * * * Около одиннадцати вечера в квартире Ковича раздался звонок у двери. Раман сидел в кресле. «Скорая» пять минут как уехала; в комнате пахло так, как никогда не пахнет жилье здорового человека, но Раман чувствовал себя лучше. Уже ничего. Когда прозвучал звонок, Раман подумал о двух молоденьких врачицах из «Скорой», которые, возможно, решили, что двух автографов на двух открытках будет недостаточно, что за труд по всаживанию шприца в режиссерский зад следует добавить еще что-нибудь, например, анализ мочи на сувениры… – Входите! – крикнул он. Вряд ли крик получился хоть сколько-нибудь звучным. Тот, кто звонил у двери, воспользовался приглашением и вошел. И по шагам его, широким и мягким, Раман понял, что никакие хохотушки из «Скорой» тут не при чем. – Раман? Это я. Кович приподнялся в кресле – но тут же опустился обратно. Вот как. Пришел поставить точку. Увидеть его слабость, увидеть трясущиеся руки, может быть, если повезет, даже и слезы… Егерь. Темная фигура в дверях перегородила свет, падающий из кухни. – Раман? Я пришел сказать, что вы великий режиссер. Кович молчал. Надо было попросить хохотушек оставить открытой форточку. Тогда предательские запахи больницы выветрились бы скорей. – То, что вы сделали… это великий спектакль. Вы талантливее самого Скроя… Хоть его зовут Вечным драматургом. Вы поставили вечный спектакль. – Издеваетесь? – спросил Раман хрипло. Тот, что стоял в дверях, покачал головой: – Нет. Если бы ваш спектакль был бездарен… ну, ординарен хотя бы. Ну просто удачен… он имел бы право на жизнь. На улице пели. Шли, вероятно, обнявшись, веселые студенты и пели, пели, горланили… – Все, что родилось, – сказал Раман через силу, – имеет право на жизнь. – Кроме тех случаев, когда оно несет в себе смерть. Раман поймал его взгляд. Тритан смотрел на коробку кассеты, сиротливо лежащую на краю стола. – Искусство, – сказал Раман яростно, – не может нести смерть. Песня под окнами отдалялась и отдалялась, чтобы там, где-то уже на соседней улице, взорваться смехом и девчоночьим радостным визгом. Человек, стоящий в дверях, поднес к глазам циферблат часов: – У меня мало времени. Пять минут. – Зачем вы пришли?! – Чтобы кое-что вам сказать. Тритан чуть отступил – желтая полоска света, пробивающегося из кухни, легла ему на лицо. – Я пришел сказать вам, Кович, что вы гениальный режиссер. Я пришел сказать, что вы жалкий самовлюбленный эгоист. Слепец, прущий напролом. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас испытываете – но мне вас не жаль. Я хочу, чтобы вы знали: своим спектаклем… я же просил, я же предупреждал!.. своим спектаклем вы, кажется, погубили Павлу. Стало тихо. Не шумели под окнами, и даже сорняки, разросшиеся за лето в цветочных ящиках на балконе, не шелестели под первым осенним ветром. И молчал поселившийся на кухне сверчок. – Вы реализовались, – сказал Тритан шепотом. – Вы сделали это, вас есть с чем поздравить… Вы заставили их думать о Пещере, о том, какая Пещера гадкая и страшная… Вы никогда не видели, как тысячи людей прут друг на друга, стенка на стенку. Как взрываются… бомбы, и летят в разные стороны руки и ноги, виснут на деревьях… Война… Вы такого слова… не осознаете. И уж конечно вы не представляете, как это – на сто замков запирать двери, ходить по улице с оглядкой, входить в собственный подъезд, держа наготове стальную болванку… Каково это бояться за дочь, которая возвращается из школы. И ничего, ничего с этим страхом не сделать. Вы никогда… Вы заставили добрых зрителей плакать о бедных влюбленных и бояться злого егеря, а ковровое бомбометание?! А ядерные боеголовки?! А миллион влюбленных, истребленных в течение дня?! А ямы, где по колено воды, где людей держат месяцами? А «лепестки»… Когда идешь по черному полю, и трава рассыпается у тебя под ногами, с таким характерным… треском… Раман проглотил слюну. Тритан Тодин стоял в дверях, хотя ему не так просто было удержаться на ногах. Раман никогда не думал, что егерь может испытывать подобные чувства. Стоящий в дверях человек увидел его реакцию. Губы его растянулись в подобие усмешки: – Да, удивляйтесь. Удивляйтесь, господин Вечный Режиссер. – Что вы говорили о Павле? – спросил Раман хрипло. Улыбка Тритана превратилась в оскал: – Павла… Обстоятельства сложились таким образом, что сам факт существования Павлы… есть угроза современной цивилизации. Сегодня, в отсутствие координатора Охраняющей главы, мне удалось добиться отсрочки… Потому что Охраняющая и Познающая тянут, как обычно, в разные стороны. Потому что сегодня меня еще слушали… Но завтра… – Только троньте ее, – сказал Раман, вдруг ощутив в себе достаточно силы, чтобы подняться из кресла. – Пусть только ее тронут, сокоординатор, и я… – Дурак вы, – сказал Тодин тихо. – Во-первых, после сегодняшнего я уже не сокоординатор. Во-вторых… что вы знаете о вакуумной бомбе, сааг семь тысяч-прим?! На какое-то мгновение Раману показалось, что Тодин рехнулся. – Что? – переспросил он механически. – Сааг семь тысяч-прим, – устало сказал Тритан, – это ваш идентификационный номер в базе данных… в большом компьютере Триглавца. Снова стало тихо, но осенний ветер на этот раз осмелел, и сорняки в цветочном ящике зашелестели негромко и сухо, как бумага. |