Онлайн книга «Казаки»
– Стараюсь, государь… – сказал Матвеев. – Во все страны написано. Я думаю здесь одне хоромы для действа поставить, а другие в Кремле. А потом надо будет училище устроить, чтобы нам своих лицедеев иметь, а не бегать за ними по иноземным дворам… – Вот, вот… – одобрял царь и вдруг просиял: – Вот ты, Афанасий Лаврентьич, спрашивал, кому приказ твой сдать. Чего же лутче: передам его Сергеичу… А тебе, Артамон Сергеич, приказываю я отныне всем посольским делом нашим ведать… Матвеев бил челом. – А Афанасий Лаврентьич покинуть нас вздумал… – сказал царь. – Знаю, государь… Что ж, и о душе подумать неплохое дело… И все трое направились к боярам, которые стояли у мостков над прудом, и число которых увеличилось. – Ну, а кто сегодня опоздал? – весело спросил царь. Оказалось, что опоздали два стольника: Семёнов и Раевский. – Ну, делать нечего, расплачивайтесь… – засмеялся царь. – Долг, говорят, платежом красен… Недавно Алексей Михайлович придумал всех, кто опаздывал явиться на дворцовую службу, купать во всем наряде в пруду. Потеха эта новая доставляла ему и всем приближённым много смеха. – Ну, Семёнов, делать нечего… – сказал царь. – Расплачивайся… Несколько жильцов подхватили будто бы испуганного Семёнова, потащили его на мостки, раскачали, и Семёнов полетел в воду. Сноп сверкающих на солнце брызг взорвался вверх, пошли по сонному пруду круги, а Семёнов барахтался в тёплой воде и притворно-испуганно кричал: – Ой, батюшки, тону!.. Ой, родимые, тону!.. Ай, кормильцы… И, сопя и отфыркиваясь, он побрёл среди водорослей к берегу, нарочно падал, вставал и охал. Великий государь любительно смеялся, и все бояре за ним. Из всех кустов осторожно высунулись смеющиеся рожи челяди, которая бросала всякое дело, только бы не упустить этой ежедневной потехи… – Ф-фу!.. Вот уморился… – вылезая на берег, отфыркивался Семёнов. – Право слово, думал, и не видать уж мне больше белого свету… Вода текла с него ручьями, сафьянные сапоги хлюпали при всяком движении, но подобострастно смотрели с мокрого, текущего лица глаза на повелителя. – Ну, жалую тебя за труды твои великие к царскому столовому кушанию, – смеясь, сказал царь. Стольник – пожилой уже человек с большой бородой – повалился в ноги и, всё хлюпая и струясь, снова поднялся. Мокрая борода была вся вывалена в песке. – Ну, будешь еще опаздывать? – с притворной строгостью спросил царь. – Буду, великий государь!.. – Как ты молыл?!. – Я молыл: буду, великий государь… – повторил стольник. – Не велико дело летом в пруду выкупаться, а зато у царского стола есть буду… Алексей Михайлович раскатился. – Так жалую тебя на сегодня двумя обедами!.. Стольник опять повалился в ноги… А жильцы тащили уже в воду Раевского. Он, барахтаясь, зашиб ногой глаз одному из жильцов. Тот со злобой начал тузить его. А когда, раскачав, бросили его в воду, он успел ухватиться за своего врага и оба упали в пруд и продолжали драку в воде. На берегу все за животики хватались… Князь Иван Лексеич закашлялся от смеха, весь побагровел, махал руками, плевался и снова, держась обеими руками за живот, плакал и смеялся одновременно. В горнице у окна покатывалась и вытирала слёзы Наталья Кирилловна. Только Языков один улыбался кончиками губ, да и то больше из политес. Он решительно не одобрял таких забав. Что сказала бы об этом мадемуазель Нинон де Ланкло? И мысленно ли думать, чтобы его величество король Людовик XIV купал так в Версале своих кавалеров?… – Ну, а теперь время обедать… – вытирая слёзы, проговорил царь. – Погуляли, и довольно… Оба стольника, мокрые, так пошли и к обеду. – А ты подь-ка сюда на словечко… – проговорил царь, поманив Ртищева. – Что это, слышно, племянница-то твоя, Морозиха, всё бунтует, а? Сказывают, что больно что-то уж дерзко про нас говорить стала. А? Старый боярин с поклоном развел руками. – Что ж сделаешь с дурой-бабой? – сказал он. – Я уж унимал её, всё Аввакум её своими грамотами настраивает… Всё к старой вере ревнуют… – Кто её настраивает, мне всё одно, только чтобы дурости свои кончила, – сказал царь. – Я не посмотрю, что она Морозова. И сестре её, дуре Урусовой, тоже скажи. Ишь, волю взяли!.. Она чересчур уж помнит честь и породу Морозовых, так я спесь-то враз собью. Ты им дядя, поезжай и всё скажи, а пока обедай иди… Алексей Михайлович почувствовал, как в его груди точно разорвалось сердце и точно что стало душить его. Это бывало теперь всегда, когда он волновался. Он велел Матвееву и Ордыну обедать в его комнате с царицей, чтобы ей скучно не было, – дочери изводили молодую мачеху, и царь ничего не мог поделать с ними, – а сам, сославшись на усталость, тяжело прошёл в свою опочивальню и лёг. Он знал, что спать не будет и велел позвать к себе кого-нибудь из домрачеев или бахарей. – Ну, хошь Афоню-астролома… Думы в последнее время шли всё тяжёлые: о старости, о жене молодой, о скорой развязке. И такое во всём нестроение… Скоро явился в опочивальню Афоня, предсказатель погоды. В руках у него была звонкая домра. – Чем велишь потешить тебя, великий государь? – с сильным ударением на «о», по-владимирски, проговорил старичок, ласково сияя своими добрыми глазками. – Да чем потешить? – скучливо отвечал царь. – Ты бы новенького чего придумал, а то всё одно да то же… Садись – чего стоишь?… – Можно и новенького, коли велишь… – усевшись на полу, благодушно проговорил уютный Афоня. – Вот новые песни с Волги-матушки пошли, – ох, есть гожи которые!.. – Давай, послушаем… Афоня пробежал пальцами по струнам. Нежно заплакали струны. И задумался старик на мгновение. Вокруг была полная тишина – только петухи звонко по дворам перекликались. И прошла ласково по сердцу тоска. И опять нежно прозвенели струны, и своим задушевным, тихим тенорком Афоня начал: Как, бывало, мне, ясну соколу, да времячко: Я летал, млад ясен сокол, по поднебесью, Я бил-побивал гусей, лебедей, Ещё бил-побивал мелку пташечку. Как, бывало, мелкой пташечке пролёту нет. А нонче мне, ясну соколу, время нет. Сижу я, млад ясен сокол, во пойман, Я во той ли, в золотой, во клеточке, Во клеточке, на жестяной нашесточке, У сокола ножки спутаны На ноженьках путочки шелковые, Занавесочки на глазыньках земчужные… Опять нежно и грустно проплакали звонкие струны, и Афоня продолжал: Как, бывало, мне, добру молодцу, да времячко: |