— За что?
— Тебе это зачем? Жив и слава богу, — помолчала, потом не удержалась. — Все за то же — за грехи по женской части. У них в институте дочка главного бандита училась. Такая, говорили, фифа — на всех ноль внимания, фунт презрения. А Игорь на большие деньги поспорил, что ее обработает. Ну, и обработал. Да еще сфотографировал, чтоб, значит, доказательства представить, ну, с кем спорил. Девка, как узнала, напилась таблеток, слава богу, что откачали. Батя ее сначала Игоря вообще застрелить хотел, а потом сказал, пусть живет, но чтоб в Москве ноги его не было.
— Так он же говорил, что в Саратов перевелся за Петром Иосифовичем присматривать…
— Ты его больше слушай. Господи, чего за Петром присматривать?.. В прошлом году приезжал договариваться, что и как с Игорем, так лучше Вити. 75, а волос как щетка, зубы все свои. Ему жениться впору, такой молодец…
— Он раньше здесь жил?
— Нет, тут его жена жила с Витей. Это по-настоящему квартира Овсянниковых. Я сначала у них работала. Потом Ада Игнатьевна, жена Овсянникова, умерла. Он женился на разведенке Петра Иосифовича, Витиной матери, Анниной свекрови, значит. Старший их сын, Егор, после суворовского к отцу переехал, а Витя был маленький совсем, остался с матерью и отчимом. Она за Овсянникова вышла в тот же год после развода. Георгий Константинович, хоть и отчим, но был Вите лучше родного отца. Петр Иосифович за год раз или два навестит сына, да позвонит пару-тройку раз. Вот и весь отец. Но фамилию Вите мать оставила, Гладышев он.
Овсянникова потом вторым секретарем обкома назначили на Алтай, но квартиру в Москве сохранили. Ее временно Дукаревым дали, я потом у них работала. Когда партийцев отовсюду выкинули, Овсянниковы вернулись, да не одни, а с невесткой, Анной, значит, Викторовной. И я опять при них. Так всю жизнь в этой квартире и работаю. Э-э-э, да ты спишь, девонька. Ну, спи… — Вельветовна выключила вентилятор, вышла.
Мила не спала. Она думала о том, что была права: все, что было с ней после маминой смерти — Сочи, море, голубые бассейны, шашлычник на перевале, счастье с Игорем в Саратове, белая шубка, Рори с красным хвостом, запах расцветающей сирени на скамейке в саду у Гладышевых, разговоры о Гарварде, обтянутые вишневым бархатом сиденья в купе, такие же бархатные кресла в московской квартире — все было интересным ярким сном, похожим на фильм о красивой, но чужой жизни. Самым обидным было то, что она всегда знала, чувствовала, что это сон. Вдруг вспомнилась мамина присказка «Каждый сверчок знай свой шесток» и то, как она, 14-летняя, возмущенно кричала:
— Глупости! Ерунда! Кто эти шестки распределяет?!
И мамин тихий ответ:
— Жизнь.
Она так привыкла советоваться обо всем с Игорем, с которым не было неразрешимых проблем, так привыкла ощущать себя «за мужем», что самыми невыносимыми сейчас были полное одиночество и необходимость принимать решение самой. У нее и мысли не возникло согласиться с диким, нечеловеческим условием Анны Викторовны. С такими людьми она не смогла бы жить никогда. Игорь согласился — значит, он был с ними.
Утром нужно было уходить, а сейчас решить, что делать дальше. Москвы она боялась. Возвращаться в Саратов было немыслимо, да и незачем. Квартира в Балашове была сдана до конца года. Деваться было некуда. У нее оставались сумка с документами и фотографиями, целлофановый мешок с летними платьями и сменой белья и ее неродившиеся дочери.
Светало. Заглянула Вельветовна. Постояла, посмотрела. Вышла.
Мила думала о том, что никому, кроме своих девочек, не нужна, что им никто ничего не должен. Не должен, но может помочь. Вот! Ключевое слово «помочь». Кто может помочь? Выходило — только баба Вера и мамины подруги. Значит, Балашов. Аванс за квартиру наверняка не потрачен, его можно будет вернуть, и у них будет крыша над головой. Она вспомнила, что был утренний прямой поезд Москва — Балашов. Денег на билет должно хватить.
Вельветовна сидела на стуле у двери:
— Ну, решила?
— Решила. Поеду домой. Рожу. Дочки вырастут, пусть тогда Игорь с его мамочкой за нами побегают. Тогда посмотрим…
— Ну-ну. Вот, деньги возьми.
— Вы что?! Я тут воды не попрошу, а Вы — деньги… Не надо, не нуждаемся.
— Дело твое. Как на вокзал ехать, знаешь? Тебе на какой?
— На Павелецкий.
— Налево за углом через дорогу — автобусная остановка. Любым проедешь две остановки. На третьей выйдешь — сразу вход в метро. Там по прямой до остановки «Павелецкая». Бывай здорова!
Вельветовна накинула на дверь цепочку. Аккуратно выровняла стопку купюр, помедлила, завернула их в носовой платок и положила себе в лифчик.
* * *
— Вика, там на шестнадцатом месте беременная, поперек себя шире, видно, двойня. Села до Балашова. Не нравится она мне: глаза стеклянные, молчит, и руки дергаются. Полдня в дороге, а она даже чаю не взяла. Ты посматривай, не хватало еще, чтоб тут разродилась, — озабоченно предупредила напарницу пожилая проводница.
— Я не гуляю, билеты, вон, надо раздать, туалеты проверить — скоро Пенза! — огрызнулась младшая. — Прутся дуры в такую жару, да еще в плацкартном, а ты посматривай!
* * *
Прохладный голубоватый туман так приятно наполнял голову, тело, плавно покачиваясь, скользил вверх… Но кто-то больно бил ее по щекам, дергал за нос, противно кричал в ухо «Просыпайся, просыпайся, милая!», и плыть в этом голубоватом покое больше не было возможности. Мила открыла глаза. Вокруг были незнакомые лица, белые халаты.
— Вот, глазки открыла, умница, молодец, — умилилась полная женщина в белой шапочке. — Как нас зовут?
— Не знаю. А разве мы знакомы? — удивилась Мила. Все рассмеялись.
— Инна Францевна спрашивает, как тебя зовут, — пояснил кто-то сбоку.
— Мила Жемчужникова. Где я?
— В больнице. Сейчас все в порядке, но задала ты нам работы.
— Я в Балашове?
— Нет, это Пенза. Тебя сняли с поезда и очень вовремя.
— А что со мной было?
— Жара. Разве можно на таком сроке одной пускаться в такую дорогу? Лежи спокойно. Тебя надо понаблюдать, витаминчики поколоть, малышам полезно. Все будет в порядке. — Врач повернулся к медсестре: — Покормите, стол общий, дайте легкое успокоительное, пусть отдыхает.
Мила тихонько погладила живот и закрыла глаза.
* * *
В кабинете заведующего отделением Александра Яковлевича Поплавского немолодой грузный мужчина, прикрыв тяжелые веки, с отчаянием слушал соболезнующий голос врача и думал, за что так наказан. Пять лет назад умерла в родах его Катя, их ребенок, сын, не выжил. Он понимал, что таких любви и радости, как были в первой семье, у него, скорее всего, не будет, но хотелось теплоты, домашнего уюта и, главное, детей. И три года назад Бразгун женился снова на молодой, красивой и неглупой женщине, Наталье Лебедевой, оба с радостной надеждой ждали малыша, и вот сейчас, почти накануне родов, выяснилось, что у ребенка синдром Эдвардса. Маленький уродец. И проживет он не больше года, каждодневно мучаясь. И лечения нет. Как и надежды на здоровых детей от Наташи, это проблема ее генома. Перед этим меркло все — новые проекты и планы, фирмы за границей, предстоящий переход в кресло заместителя губернатора. Для чего и для кого все это?
