Онлайн книга «Печать василиска»
– Видишь, как здорово! – Голос Тимура вибрирует от возбуждения, и озерная вода вибрирует ему в такт. – Я же говорил, что тебе понравится... Плетка-семихвостка, украшенная свинцовыми бусинами, взлетает, зависает в воздухе, Аля зажмуривается. Сейчас снова будет больно... Сгруппироваться, хоть на чуть-чуть попытаться ослабить удар. Ничего не происходит: мгновения складываются в секунды, секунды смешиваются с капельками ее крови, скатываются по животу и ногам, а боли нет. Есть отголоски той, прежней, но это ведь только отголоски... И есть голос, насмешливый, смутно знакомый: – Я дико извиняюсь, что стал невольным свидетелем вашей ролевой игры, но дама так громко кричала, вот я и подумал, не нужна ли ей помощь. Гришаев... пришел оказать даме помощь. Как мило... – Вы совершенно правы, – голос Тимура вибрирует от злости, а еще от нетерпения. – Игра ролевая, семейная. Мы давно не виделись... а вы нам мешаете. Дорогая, ну скажи ты ему, что мешает... Сказать не получается, в горле снова ком ваты. Получается кивнуть. Пусть он уходит. Все равно ведь не поможет... – Вы знаете, – Гришаев не собирается уходить, Гришаеву хочется поболтать, – я человек старомодных взглядов, в подобных прогрессивных забавах ничегошеньки не понимаю, но все же... уж больно громко ваша супруга кричала. Может быть, ей не очень нравится, когда ее вот так... плеточкой? – Ей нравится, – Тимур приближается к Гришаеву, не подходит, а подкрадывается, как тигр, нет, как тать. И голос у него теперь вкрадчивый, недобрый. Обычно, когда голос мужа делается таким, в ход идет плетка-семихвостка. Тимур опасный и стремительный, Тимур больше не хочет казаться обаятельным. Это плохо. И для Гришаева плохо, и для нее... А Гришаев – дурак. Не понимает, с кем связался, смотрит с интересом, сначала на зажатую в Тимуровом кулаке плеть, потом на ее, Алин, живот. Интересно, роза еще видна?.. – Алевтина, – в гришаевском голосе недоумение пополам с осуждением, – неужели вам нравится это безобразие? – Осторожно, указательным пальцем, он проводит по ее животу. От его прикосновений не больно, только немного щекотно. – Нет, я, конечно, понимаю, что все это очень пикантно, что вы девушка прогрессивных взглядов, но не до такой же степени. Что ж, вам без адреналина совсем никак? – Его лицо близко-близко, в стеклах очков отражается полная луна, а глаз не видно, и по голосу не понять, издевается он или говорит серьезно. – Убирайся, немедленно... – говорить больно, слова выползают из горла со змеиным шипением. Пусть он уйдет. Не надо на нее смотреть, вот такую. Стыдно... И вообще, нельзя ему тут, когда Тимур за спиной, а в руке у него плетка. Нет, не плетка – нож, тот самый, кухонный... В отполированном острие, как и в стеклах гришаевских очков, отражается луна, только не круглая, а вытянутая, точно огурец. – Осторожно... – крикнуть не получается, а нож с луной-огурцом уже сорвался со своей орбиты, вниз, к беззащитной, обтянутой нелепой жилеткой гришаевской спине. ...Миклуха-Маклай и Шарль Перро позавидовали бы его реакции, и звериной грации, наверное, тоже бы позавидовали. Фольклористу-сказочнику-ботанику не положено двигаться с такой стремительностью. Носить нелепые панамки, прятать глаза за стеклами давно вышедших из моды очков, а изгрызенные шариковые ручки – в бесчисленных карманах уродливой жилетки можно. Ерничать, рассказывать страшные истории и читать истрепанные, пахнущие пылью книги можно, а вести себя так, неожиданно и неправильно, нельзя. Поворот корпуса, не резкий, а какой-то нарочито плавный, медленный, такой же плавный, точно нехотя, взмах рукой – и нож падает в траву. Еще один взмах, теперь уже едва различимый в своей стремительности – и Тимур тоже падает, некрасиво, с воплями, стонами и проклятьями. Она не хочет этого видеть, ей вообще больно смотреть, что-то не то у нее с головой. Лунная дорожка двоится, и озерное зеркало больше не рябит, идет высокой морской волной – прямо к берегу. И со слухом тоже что-то не то. В ушах – мерный вибрирующий звук, от которого черепная коробка тоже вибрирует, входит в резонанс, грозит расколоться на две равные половинки, как озерное зеркало. И избавиться от этого звука никак не получается, зажать уши руками нельзя, потому что руки привязаны. Остается только кричать, как можно громче, чтобы заглушить этот жуткий, вибрирующий звук... – ...Тихо-тихо, – щеки касается что-то прохладное. – Все, успокойся, открой глаза. Открывать глаза страшно, звук коварный, он проникает даже через кожу, а что будет, если она откроет глаза?.. – Алевтина, – голос настойчивый, едва ли не более настойчивый, чем звук. Жужжит назойливой мухой, не дает провалиться в спасительное забытье. – Ну открой же ты глаза наконец! Открыла... Гришаевское лицо, бледное в лунном свете, а глаза черные. Теперь она видит его глаза, потому что очки с отражающимися в них лунами сдвинуты на макушку. – Вот и умница... – А прохладное – это его ладонь. – Потерпи секундочку, я тебя развяжу. Не развязал, просто рассек ножом любовно затянутые Тимуром узлы, подхватил Алю под мышки, помог сесть. Галантный... Сидеть хорошо. И все равно, что она почти без одежды. Теперь, когда звук исчез, вслед за высокой волной откатился к центру озера, ей вообще на все плевать. Хорошо. Сидела бы так, ни о чем не думала. Только живот болит, и спине неловко, потому что внизу кора грубая, похожая на чешую древнего змея, – царапается, впивается в кожу. – Ты как? – Гришаев не оставляет в покое, лезет со своей галантностью и неискренней заботой. – Нормально. – Вот, и говорить она теперь может. – Где он? – Там, – Гришаев кивает куда-то в темноту, морщится, говорит с укором: – Ну и падла же у тебя муженек. Падла, она с этим полностью согласна. Падла, садист и потенциальный убийца. Теперь уж точно убьет, их обоих. Не потерпит такого оскорбления, потому что гордый и обидчивый. – Ничего он тебе больше не сделает, – Гришаев читает мысли. Еще один странный дар сказочника-фольклориста-ботаника?.. – Я позабочусь. Наверное, так и будет. Пока они здесь, в поместье, он и в самом деле позаботится, а потом придется позаботиться самой... – Больно? – на живот ложится тяжелая ладонь. – Больно, убери. Убирает. С неохотой, после раздумий, но все-таки убирает. – Давай помогу тебе одеться. – Сама. Одеться долго не получается: онемевшие руки никак не могут справиться с пуговицами. Гришаев стоит в сторонке, не помогает, потому что она сказала, что справится сама. Справилась. – Готова? Говорить тяжело, проще кивнуть. – Тогда пошли домой. Тебе помочь? – Сама. – Кто бы сомневался... Дом уже спит. Ни одно окно не горит, только фонарь над крыльцом нервно подмигивает, раскачивается и поскрипывает на ветру. Ветра раньше не было, а теперь вот появился... |